19 Апреля 2019 ПЯТНИЦА Седмица 6-я Великого поста (седмица ваий) Постный календарь. Глас 5-й

19 Апреля   2019 года в Богородице-Рождественском храме района Аблакетка состоялось утреннее   Богослужение     Божественная Литургия Преждеосвященных даров, в честь и  память Свт. Евти́хия, архиепископа Константинопольского (582).

Равноап. Мефо́дия, архиепископа Моравского (885); прп. Платони́ды Сирской (308); Мчч. 120-ти Персидских (344–347); мчч. Иереми́я и Архи́лия иерея (III).

Мчч. Петра́ Жукова и Про́хора Михайлова (1918); сщмчч. Иоа́нна (1934) и Иа́кова (1943) Бойковых, пресвитеров; прписп. Севастиа́на Карагандинского (Фомина), архимандрита (1966).

См. также книгу: Королева В.В. Карагандинский старец преподобный Севастиан

Пре­по­доб­но­ис­по­вед­ник Се­ва­сти­ан ро­дил­ся 28 ок­тяб­ря 1884 го­да в се­ле Кос­мо­де­мьян­ское Ор­лов­ской гу­бер­нии в се­мье кре­стьян Ва­си­лия и Мат­ро­ны Фо­ми­ных и в кре­ще­нии на­ре­чен был Сте­фа­ном в честь пре­по­доб­но­го Сте­фа­на Сав­ва­и­та. В се­мье бы­ло три сы­на – Ила­ри­он, Ро­ман и Сте­фан. В 1888 го­ду, ко­гда Сте­фа­ну ис­пол­ни­лось че­ты­ре го­да, ро­ди­те­ли сво­зи­ли сы­но­вей в Ко­зель­скую Вве­ден­скую Оп­ти­ну пу­стынь бла­го­сло­вить­ся у стар­ца Ам­вро­сия[a]. В 1888 го­ду умер отец, а на сле­ду­ю­щий год мать, и оста­лись бра­тья си­ро­та­ми сем­на­дца­ти, один­на­дца­ти и пя­ти лет. Стар­ший, Ила­ри­он, по­сле смер­ти ро­ди­те­лей же­нил­ся; сред­ний, Ро­ман, в 1892 го­ду ушел в Оп­ти­ну пу­стынь и был при­нят по­слуш­ни­ком в Иоан­но-Пред­те­чен­ский скит при ней; млад­ше­му, Сте­фа­ну, при­шлось остать­ся со стар­шим бра­том и по­мо­гать ему по хо­зяй­ству.

Жи­вя с бра­том, Сте­фан окон­чил цер­ков­но­при­ход­скую шко­лу, при­чем по­ка­зал хо­ро­шие спо­соб­но­сти в обу­че­нии, и при­ход­ской свя­щен­ник стал да­вать ему чи­тать кни­ги из сво­ей биб­лио­те­ки. Для обыч­ных кре­стьян­ских ра­бот Сте­фан ока­зал­ся слаб здо­ро­вьем, и боль­шей ча­стью ему при­хо­ди­лось быть в се­ле пас­ту­хом. Озор­ные сверст­ни­ки недо­люб­ли­ва­ли его за сми­ре­ние и кро­тость и на­зы­ва­ли «мо­на­хом». Са­мым боль­шим для него уте­ше­ни­ем ста­ло по­се­ще­ние бра­та Ро­ма­на в Оп­ти­ной пу­сты­ни, что бы­ва­ло вся­кий раз по­сле окон­ча­ния осе­нью кре­стьян­ских ра­бот.
В 1908 го­ду Ро­ман Ва­си­лье­вич при­нял мо­на­ше­ский по­стриг с име­нем Ра­фа­ил, а 3 ян­ва­ря 1909 го­да Сте­фан был при­нят ке­лей­ни­ком к стар­цу Иоси­фу (Ли­тов­ки­ну)[b]. «Жи­ли мы со стар­цем, – вспо­ми­нал он впо­след­ствии, – как с род­ным от­цом. Вме­сте с ним мо­ли­лись, вме­сте ку­ша­ли, вме­сте чи­та­ли или слу­ша­ли его на­став­ле­ния»[1].
9 мая 1911 го­да иерос­хи­мо­нах Иосиф скон­чал­ся, и в его ке­лье по­се­лил­ся ста­рец Нек­та­рий (Ти­хо­нов)[c], у ко­то­ро­го Сте­фан остал­ся ке­лей­ни­ком, пе­рей­дя под его ду­хов­ное ру­ко­вод­ство. 15 мар­та 1912 го­да Сте­фан был опре­де­лен в чис­ло бра­тии.

У от­ца Нек­та­рия то­гда бы­ло два ке­лей­ни­ка: стар­ший – Сте­фан, ко­то­ро­го за мяг­ко­сер­де­чие и со­стра­да­тель­ность на­зы­ва­ли «ле­том», и млад­ший – Петр Швы­рев, ко­то­рый был по­гру­бей и по­стро­же, и его на­зы­ва­ли «зи­ма». Ко­гда на­род, при­шед­ший к хи­бар­ке[d], на­чи­нал от дол­го­го ожи­да­ния уны­вать, отец Нек­та­рий по­сы­лал Сте­фа­на, а ко­гда ожи­дав­шие на­чи­на­ли роп­тать и под­ни­ма­ли шум, к ним вы­хо­дил Петр и стро­го­стью уми­рял на­род. Лю­ди, бы­ва­ло, то и де­ло по­сы­ла­ли Сте­фа­на ска­зать стар­цу, что мно­гие очень дол­го ждут и неко­то­рым на­до уже уез­жать. Сте­фан шел в ке­лью стар­ца, и тот го­во­рил: «Сей­час со­би­ра­юсь, оде­ва­юсь, иду», но сра­зу не вы­хо­дил, а ко­гда вы­хо­дил, то при всех го­во­рил Сте­фа­ну: «Что же ты до сих пор ни ра­зу не ска­зал, что ме­ня ждет с нетер­пе­ни­ем столь­ко на­ро­да?» В от­вет Сте­фан кла­нял­ся стар­цу в но­ги и про­сил про­ще­ния.
13 ап­ре­ля 1913 го­да, в Ве­ли­кую Суб­бо­ту, от ту­бер­ку­ле­за лег­ких скон­чал­ся брат Сте­фа­на, мо­нах Ра­фа­ил, пе­ред смер­тью по­стри­жен­ный в схи­му. В 1917 го­ду Сте­фан был по­стри­жен в мо­на­ше­ство с име­нем Се­ва­сти­ан в честь му­че­ни­ка Се­ва­сти­а­на.
В 1918 го­ду при­шед­ши­ми к вла­сти без­бож­ни­ка­ми Оп­ти­на пу­стынь как мо­на­стырь бы­ла за­кры­та, но про­дол­жа­ла су­ще­ство­вать под ви­дом плем­хо­за под ру­ко­вод­ством од­но­го из мо­на­стыр­ских по­слуш­ни­ков; в 1923 го­ду из мо­на­хов и по­слуш­ни­ков бы­ла ор­га­ни­зо­ва­на сель­ско­хо­зяй­ствен­ная ар­тель.
В 1923 го­ду мо­нах Се­ва­сти­ан был ру­ко­по­ло­жен во иеро­ди­а­ко­на. В суб­бо­ту 5 ав­гу­ста 1923 го­да око­ло двух ча­сов дня пред­ста­ви­те­ли вла­стей по­тре­бо­ва­ли, чтобы из Оп­ти­ной пу­сты­ни в двух­днев­ный срок бы­ли вы­се­ле­ны все мо­на­ше­ству­ю­щие. По это­му слу­чаю ли­тур­гию на­ча­ли слу­жить с 12 ча­сов но­чи, а в шесть ча­сов утра вла­стя­ми был опе­ча­тан и за­крыт по­след­ний храм в Оп­ти­ной – Ка­зан­ский, а бра­тия разо­шлась кто ку­да, боль­шей ча­стью по­се­лив­шись в Ко­зель­ске; здесь вме­сте с дру­ги­ми по­се­лил­ся и иеро­ди­а­кон Се­ва­сти­ан.

Иеро­мо­нах Се­ва­сти­ан, го­род Коз­лов. 1928 год

В 1927 го­ду он был ру­ко­по­ло­жен во иеро­мо­на­ха, в 1928 го­ду стал слу­жить в Ильин­ской церк­ви в го­ро­де Коз­ло­ве[e] Там­бов­ской об­ла­сти, с 1929 го­да он хо­дил в Ильин­ский храм толь­ко мо­лить­ся, а слу­жил в квар­ти­ре, где жил; в служ­бах ему по­мо­га­ли при­е­хав­шие к нему мо­на­хи­ня Фев­ро­ния (Ти­хо­но­ва), ино­ки­ня Со­фий­ской жен­ской об­щи­ны Ря­зан­ской епар­хии Агрип­пи­на (Арт­он­ки­на) и мо­на­хи­ня Кра­и­шев­ско­го Тих­вин­ско­го мо­на­сты­ря Са­ра­тов­ской епар­хии Вар­ва­ра (Са­зо­но­ва).
25 фев­ра­ля 1933 го­да все они вме­сте с от­цом Се­ва­сти­а­ном бы­ли аре­сто­ва­ны и за­клю­че­ны в там­бов­скую тюрь­му. То­гда же бы­ло аре­сто­ва­но бо­лее пя­ти­де­ся­ти че­ло­век ду­хо­вен­ства, мо­на­хов и ми­рян, ко­то­рые об­ви­ня­лись в том, что они буд­то бы со­зда­ли контр­ре­во­лю­ци­он­ную цер­ков­но-мо­нар­хи­че­скую ор­га­ни­за­цию, ста­вив­шую сво­ей це­лью «свер­же­ние со­вет­ской вла­сти через ор­га­ни­за­цию вос­ста­ния при объ­яв­ле­нии вой­ны. Для это­го под­го­тав­ли­ва­ли на­се­ле­ние, оби­жен­ное со­вет­ской вла­стью… В це­лях боль­ше­го охва­та контр­ре­во­лю­ци­он­ной де­я­тель­но­стью на­се­ле­ния… ор­га­ни­за­ция по­сы­ла­ла сво­их чле­нов по се­лам рай­о­нов с за­да­ни­ем при­зы­вать на­се­ле­ние не под­чи­нять­ся вла­сти, ис­тол­ко­вы­вая, как власть ан­ти­хри­ста, не про­из­во­дить по­сев, не сда­вать хле­ба, не хо­дить в кол­хо­зы. Хо­див­шие по се­лам чле­ны контр­ре­во­лю­ци­он­ной ор­га­ни­за­ции со­би­ра­ли бо­лее ре­ли­ги­оз­ную часть на­се­ле­ния, чи­та­ли Биб­лию, за­ни­ма­лись ан­ти­со­вет­ской аги­та­ци­ей, про­ро­ча ско­рое па­де­ние со­вет­ской вла­сти»[2].
В тюрь­ме от­ца Се­ва­сти­а­на вы­ста­ви­ли на всю ночь на мо­роз в од­ной ря­се и, при­ста­вив стра­жу, ме­няв­шу­ю­ся через каж­дые два ча­са, ста­ли тре­бо­вать от­ре­че­ния от ве­ры. Но по ми­ло­сти Бо­жи­ей отец Се­ва­сти­ан не за­мерз, со­гре­ва­ясь теп­лой ве­рой в Хри­ста. Утром, ко­гда его при­ве­ли на до­прос, сле­до­ва­тель про­из­нес при­го­вор: «Коль ты не от­рек­ся от Хри­ста, так иди в тюрь­му».
На до­про­се, от­ве­чая на во­про­сы сле­до­ва­те­ля, отец Се­ва­сти­ан ска­зал: «Ко мне на квар­ти­ру при­хо­ди­ли ли­ца ма­ло мне зна­ко­мые, ко­то­рым я ис­пол­нял тре­бы и так­же и да­вал со­ве­ты, неко­то­рых я ис­по­ве­до­вал. Ко мне об­ра­ща­лись за со­ве­том, всту­пать в кол­хо­зы или нет, я го­во­рил: как вам угод­но, так и де­лай­те, вам там вид­ней. На все ме­ро­при­я­тия со­вет­ской вла­сти я смот­рю как на гнев Бо­жий, и эта власть есть на­ка­за­ние для лю­дей. Та­кие взгля­ды я вы­ска­зы­вал сре­ди сво­их при­бли­жен­ных, а так­же и сре­ди осталь­ных граж­дан, с ко­то­ры­ми при­хо­ди­лось го­во­рить на эту те­му. При этом го­во­рил, что нуж­но мо­лить­ся, мо­лить­ся Бо­гу, а так­же жить в люб­ви, – то­гда толь­ко мы от это­го из­ба­вим­ся. Я ма­ло был до­во­лен со­вет­ской вла­стью за за­кры­тие церк­вей, мо­на­сты­рей, так как этим уни­что­жа­ет­ся Пра­во­слав­ная ве­ра»[3].
22 мая 1933 го­да след­ствие бы­ло за­кон­че­но, и 2 июня трой­ка ОГПУ при­го­во­ри­ла от­ца Се­ва­сти­а­на к се­ми го­дам за­клю­че­ния в ис­пра­ви­тель­но-тру­до­вом ла­ге­ре по об­ви­не­нию в уча­стии в контр­ре­во­лю­ци­он­ной ор­га­ни­за­ции. Пер­вое вре­мя он ра­бо­тал на ле­со­по­ва­ле в Там­бов­ской об­ла­сти, но за­тем его от­пра­ви­ли в Ка­ра­ган­дин­ский ла­герь в по­се­лок До­лин­ка, ку­да он при­был с эта­пом за­клю­чен­ных 26 мая 1934 го­да.
В ла­ге­ре от­ца Се­ва­сти­а­на би­ли и ис­тя­за­ли, сно­ва тре­буя, чтобы он от­рек­ся от Бо­га. Но на это он ска­зал: «Ни­ко­гда». И то­гда его от­пра­ви­ли в ба­рак к уго­лов­ни­кам. «Там те­бя быст­ро пе­ре­вос­пи­та­ют», – ска­за­ли ему. Но Гос­подь со­хра­нил жизнь ис­по­вед­ни­ку, зная, сколь­ко тот по­слу­жит впо­след­ствии лю­дям.
По сла­бо­сти здо­ро­вья от­ца Се­ва­сти­а­на по­ста­ви­ли сна­ча­ла ра­бо­тать хле­бо­ре­зом, а за­тем сто­ро­жем скла­да. В ноч­ные де­жур­ства он ни­ко­гда не поз­во­лял се­бе спать, все но­чи мо­лясь, и по­то­му на­чаль­ство, при­хо­дя с про­вер­кой, все­гда за­ста­ва­ло его бодр­ству­ю­щим. Ино­гда в зо­ну при­во­зи­ли ки­но­филь­мы, и то­гда всех за­клю­чен­ных сго­ня­ли в клуб. Но отец Се­ва­сти­ан в ки­но не хо­дил, про­ся в этих слу­ча­ях на­пар­ни­ка-сто­ро­жа: «Ты иди за ме­ня в ки­но, а я за те­бя по­де­жу­рю».
В по­след­ние го­ды за­клю­че­ния от­цу Се­ва­сти­а­ну бы­ло раз­ре­ше­но пе­ре­дви­гать­ся по ла­ге­рю без кон­воя, жил он в кап­тер­ке в 3-м от­де­ле­нии ла­ге­ря, ря­дом с До­лин­кой, ра­бо­тал во­до­во­зом, раз­во­зя на бы­ках во­ду для жи­те­лей по­сел­ка. В зим­нюю сту­жу, при­во­зя во­ду, он под­хо­дил к бы­ку и грел об него око­че­нев­шие ру­ки. Ему, бы­ва­ло, вы­не­сут и по­да­рят ва­реж­ки. А на сле­ду­ю­щий день он опять при­ез­жа­ет без ва­ре­жек, ко­то­рые или по­да­рит, или укра­дут у него, и сно­ва гре­ет об бы­ка ру­ки. Одеж­да на нем бы­ла ста­рая, вет­хая. Ко­гда по но­чам он на­чи­нал за­мер­зать, то за­би­рал­ся в яс­ли к ско­ту, со­гре­ва­ясь теп­лом жи­вот­ных. Жи­те­ли кор­ми­ли его, да­ва­ли про­дук­ты – пи­ро­ги, са­ло. Что мог, он ел, а са­ло от­во­зил за­клю­чен­ным. «В за­клю­че­нии я был, – вспо­ми­нал отец Се­ва­сти­ан, – а по­сты не на­ру­шал. Ес­ли да­дут ба­лан­ду ка­кую-ни­будь с ку­соч­ком мя­са, я это не ел, ме­нял на лиш­нюю пай­ку хле­ба».
Ино­ки­ня Агрип­пи­на, осво­бо­див­шись из ла­ге­ря, на­пи­са­ла от­цу Се­ва­сти­а­ну, что на­ме­ре­на уехать на ро­ди­ну в Ря­зан­скую об­ласть, но он про­сил ее при­е­хать в Ка­ра­ган­ду. Она при­е­ха­ла к нему на сви­да­ние в Ка­ра­ган­ду в 1936 го­ду, и отец Се­ва­сти­ан пред­ло­жил ей по­се­лить­ся здесь, ку­пив до­мик в рай­оне по­сел­ка Боль­шая Ми­хай­лов­ка, по­бли­же к Кар­ла­гу, и ез­дить к нему каж­дое вос­кре­се­нье. Спу­стя два го­да в Ка­ра­ган­ду при­е­ха­ли мо­на­хи­ни Фев­ро­ния и Вар­ва­ра.
На Ниж­ней ули­це в по­сел­ке Боль­шая Ми­хай­лов­ка был куп­лен под жи­лье ста­рый ам­бар с про­гнув­шим­ся по­тол­ком; в нем обу­стро­и­ли две ком­на­ты, кух­ню и се­ни. Был при до­ми­ке и ого­ро­дик с ко­лод­цем. Сест­ры Агрип­пи­на и Вар­ва­ра устро­и­лись ра­бо­тать в боль­ни­це в Но­вом го­ро­де, а Фев­ро­ния, как ма­ло­гра­мот­ная, ста­ла ра­бо­тать в кол­хо­зе.
Со вре­ме­нем в по­сел­ке Ти­хо­нов­ка по­се­ли­лись мо­на­хи­ни Ки­ра, Мар­фа и Ма­рия. По­зна­ко­мив­шись с ве­ру­ю­щи­ми в по­сел­ке, они ста­ли при­гла­шать неко­то­рых из них со­би­рать­ся для сов­мест­ной мо­лит­вы. Узнав, что в До­лин­ке на­хо­дит­ся оп­тин­ский мо­нах, ве­ру­ю­щие на­ча­ли ему по­мо­гать. В вос­крес­ные дни мо­на­хи­ни при­ез­жа­ли к свя­щен­ни­ку в ла­герь. Кро­ме про­дук­тов и чи­сто­го бе­лья, они при­во­зи­ли Свя­тые Да­ры, по­ру­чи, епи­тра­хиль. Все вме­сте вы­хо­ди­ли в ле­сок, отец Се­ва­сти­ан при­ча­щал­ся сам, ис­по­ве­до­вал и при­ча­щал се­стер.
29 ап­ре­ля 1939 го­да отец Се­ва­сти­ан был осво­бож­ден и пе­ре­шел жить к сво­им по­слуш­ни­цам в кро­шеч­ный до­мик, где на кухне за шир­мой, на боль­шом сун­ду­ке бы­ла ему при­го­тов­ле­на по­стель. Кон­чи­лось ис­по­вед­ни­че­ское бы­тие в узах, на­ча­лось мо­на­ше­ское жи­тие на во­ле. Чле­ны этой мо­на­ше­ской об­щи­ны вста­ва­ли ра­но утром, чи­та­ли по­ло­жен­ное пра­ви­ло, за­тем сест­ры шли на ра­бо­ту, а отец Се­ва­сти­ан оста­вал­ся до­ма: при­но­сил во­ду, ва­рил обед, чи­нил и чи­стил обувь. Ко­гда об­сто­я­тель­ства поз­во­ля­ли, отец Се­ва­сти­ан слу­жил ли­тур­гию; еже­днев­но он вы­чи­ты­вал бо­го­слу­жеб­ный су­точ­ный круг.
Неза­дол­го пе­ред на­ча­лом вой­ны отец Се­ва­сти­ан вы­ехал в Там­бов­скую об­ласть, и неко­то­рые из его ду­хов­ных де­тей, мно­го лет ожи­дав­шие здесь его воз­вра­ще­ния из ла­ге­ря, ста­ли на­де­ять­ся, что он оста­нет­ся с ни­ми в Рос­сии. Но свя­щен­ник, про­жив неде­лю в се­ле Су­хо­тин­ка, сно­ва воз­вра­тил­ся в Ка­ра­ган­ду: он по­нял, что имен­но здесь, в про­пи­тан­ной че­ло­ве­че­ски­ми стра­да­ни­я­ми Ка­ра­ган­де, ме­сто его слу­же­ния, имен­но здесь ему уго­то­ва­но Бо­гом ме­сто спа­се­ния, здесь он про­жи­вет, ес­ли то бу­дет Бо­гу угод­но, до глу­бо­кой ста­ро­сти.
Для жи­те­лей Ка­ра­ган­ды, как и всей Рос­сии, на­сту­пи­ло го­лод­ное вре­мя, осо­бен­но бы­ло пло­хо с хле­бом в во­ен­ные и по­сле­во­ен­ные го­ды. Отец Се­ва­сти­ан сам хо­дил в ма­га­зин по­лу­чать хлеб по кар­точ­кам. Оде­вал­ся он, как про­стой ста­ри­чок, в скром­ный се­рый ко­стюм. Шел и за­ни­мал оче­редь. Оче­редь под­хо­ди­ла, его по его ма­ло­си­лию от­тал­ки­ва­ли, он сно­ва ста­но­вил­ся в ко­нец оче­ре­ди и так несколь­ко раз. Лю­ди это за­ме­ти­ли и, про­ник­нув­шись его незло­би­ем и кро­то­стью, ста­ли без оче­ре­ди про­пус­кать его за хле­бом.
В 1944 го­ду отец Се­ва­сти­ан с сест­ра­ми ку­пи­ли на За­пад­ной ули­це дом по­боль­ше. Отец Се­ва­сти­ан по-хо­зяй­ски его огля­дел и ука­зал, что и как пе­ре­де­лать.
– Да за­чем же, ба­тюш­ка, – воз­ра­зи­ли сест­ры, – не в Ка­зах­стане же нам век ве­ко­вать! Вот кон­чит­ся вой­на, и по­едем с ва­ми на ро­ди­ну.
– Нет, сест­ры, – ска­зал он, – здесь бу­дем жить. Здесь вся жизнь дру­гая, и лю­ди дру­гие. Лю­ди здесь ду­шев­ные, со­зна­тель­ные, хлеб­нув­шие го­ря. Так что, до­ро­гие мои, бу­дем жить здесь. Мы здесь боль­ше поль­зы при­не­сем, здесь на­ша вто­рая ро­ди­на, ведь за де­сять лет уже и при­вык­ли.
И оста­лись они все жить в Ка­ра­ган­де. Ду­хов­ной паст­вой от­ца Се­ва­сти­а­на ока­за­лись лю­ди осо­бен­ные: и вез­де в Рос­сии го­ря бы­ло нема­ло, но в Ка­зах­стан лю­дей по­сы­ла­ли не лож­кой го­ре хле­бать, а в мо­ре го­ря го­ре­вать, стра­да­ни­я­ми опы­та на­би­рать­ся и рубль на веч­ную жизнь за­ра­ба­ты­вать.
«Нас вы­сла­ли в 1931 го­ду из Са­ра­тов­ской об­ла­сти, – рас­ска­зы­ва­ла ду­хов­ная дочь от­ца Се­ва­сти­а­на Ма­рия Ва­си­льев­на Ан­д­ри­ев­ская. – В скот­ских ва­го­нах при­вез­ли в Оса­ка­ров­ку и, как скот, вы­ки­ну­ли на зем­лю… лил дождь как из вед­ра, мы со­би­ра­ли дож­де­вую во­ду и пи­ли ее. Мне бы­ло то­гда пять лет, брат стар­ше ме­ня на два го­да, трех­лет­няя сест­ра и еще два мла­ден­ца – пя­те­ро де­тей, мать с от­цом и де­душ­ка с ба­буш­кой. В Са­ра­тов­ской об­ла­сти мы за­ни­ма­лись зем­ле­де­ли­ем, в цер­ковь все­гда хо­ди­ли. И вот, с эше­ло­ном нас при­вез­ли в Оса­ка­ров­ку, в го­лую степь, где двое су­ток мы не спа­ли, си­де­ли на зем­ле воз­ле от­ца с ма­те­рью и за но­ги их хва­та­лись. Через два дня при­е­ха­ли ка­за­хи на бри­чен­ках, по­са­ди­ли нас и по­вез­ли на 5-й по­се­лок. Ве­зут, а мы спра­ши­ва­ем: “Па­па, па­па, где же дом наш бу­дет?” Он го­во­рит: “Сей­час, сей­час бу­дет, по­до­жди­те”. При­вез­ли на 5-й по­се­лок: “Где же дом? Дом где?” – а там ни­че­го нет: шест сто­ит с над­пи­сью “5 по­се­лок” и сол­да­ты охра­ня­ют, чтобы мы не раз­бе­жа­лись… Отец по­шел, та­лы на­ру­бил, яму вы­ры­ли квад­рат­ную, по­ста­ви­ли, как ша­ла­шик, ряд­ны, и… в этой зем­лян­ке мы жи­ли до По­кро­ва. А на По­кров снег вы­пал сан­ти­мет­ров пять­де­сят. Брат утром проснул­ся и го­во­рит: “Ма­ма, дед за­мерз, и я от него за­мерз”. Ки­ну­лись… а дед уже умер.
Стро­и­ли мы ба­ра­ки. Под­рост­ки, взрос­лые на се­бе дерн во­зи­ли ки­ло­мет­ров за шесть. По­сле По­кро­ва по­се­ли­ли нас в эти ба­ра­ки – ни сте­кол, ни две­рей. Отец то­гда еще жи­вой был, он на­льет в ко­ры­то во­ды, во­да за­стынет, и эту льди­ну он вме­сто стек­ла встав­лял в ок­но. В ба­ра­ки все­ля­ли че­ло­век по две­сти. Утром вста­нешь – там де­сять че­ло­век мерт­вые, там – пять, и мерт­ве­цов вы­тас­ки­ва­ем… При­вез­ли во­сем­на­дцать ты­сяч на 5-й по­се­лок, а к весне пять ты­сяч оста­лось. У нас в 1932 го­ду умер отец, а мать через ме­сяц ро­ди­ла, и нас оста­лось ше­сте­ро де­тей и сле­пая ба­буш­ка с на­ми… По­би­ра­лись. Во­ро­вать ма­ма за­пре­ща­ла: “Нет, доч­ка, чу­жим ни­ко­гда не на­ешь­ся. Ты луч­ше пой­ди, ру­ку про­тя­ни”. И я хо­ди­ла. Кто даст что-ни­будь, а кто и не даст, вы­толкнет.
По­том у нас умер­ли но­во­рож­ден­ный брат, млад­шая сест­ра и ба­буш­ка. А мы ста­ли под­рас­тать и по­шли в дет­скую бри­га­ду ра­бо­тать. В 1937 го­ду ма­му при­нуж­да­ли ид­ти в кол­хоз, но ма­ма в кол­хоз не хо­те­ла. Ей ска­за­ли: “Ты зна­ешь, кто ты есть? Ты – ку­лач­ка”. И ма­му осу­ди­ли на три го­да и от­пра­ви­ли на Даль­ний Во­сток. А мы, де­ти, од­ни оста­лись. Бра­ту че­тыр­на­дцать лет, мне – две­на­дцать, де­сять лет сест­ре и мень­ше­му бра­ту – во­семь. Мы ра­бо­та­ли в дет­ской бри­га­де, по­би­ра­лись, хо­ди­ли де­тей нян­чить, прясть хо­ди­ли. Что да­дут нам, мы нес­ли и друг дру­га кор­ми­ли. Так мы жи­ли три го­да. По­том ма­ма осво­бо­ди­лась, и вско­ре вой­на на­ча­лась. Бра­та за­бра­ли, по­гиб на фрон­те… Так шла на­ша жизнь в сле­зах, ни­ще­те и го­ре.
В 1955 го­ду мы по­зна­ко­ми­лись с ба­тюш­кой Се­ва­сти­а­ном. И он бла­го­сло­вил нас всей се­мьей пе­ре­ехать в Ми­хай­лов­ку… Это мы уже как в раю ста­ли жить. За год по его бла­го­сло­ве­нию дом по­ста­ви­ли. И уже все­гда при ба­тюш­ке бы­ли, все нуж­ды, все скор­би свои ему нес­ли…»[4]
«Мы жи­ли в Орен­бург­ской об­ла­сти, – рас­ска­зал Ва­си­лий Ива­но­вич Са­мар­цев. – Ро­ди­те­ли на­ши бы­ли глу­бо­ко ве­ру­ю­щие лю­ди. В 1931 го­ду от­ца рас­ку­ла­чи­ли, по­са­ди­ли в тюрь­му, а нас, ше­сте­рых де­тей и на­шу ма­му, в мае 1931 го­да при­вез­ли на 9-й по­се­лок близ Ка­ра­ган­ды в от­кры­тую степь. Стар­ше­му бра­ту бы­ло один­на­дцать лет, за ним шел Ге­ноч­ка, мне – че­ты­ре го­да, мень­ше ме­ня бы­ли Иван – три го­да, Ев­ге­ний – двух лет, а млад­ший Пав­лик был груд­ным ре­бен­ком. С со­бой у нас бы­ли кош­ма и сун­дук. Мы вы­ры­ли в зем­ле яму, по­сте­ли­ли кош­му, сло­ма­ли сун­дук и по­ста­ви­ли его вме­сто кры­ши. Это был наш дом. Ко­гда шел дождь или снег, мы на­кры­ва­ли яму кош­мой… Ше­сте­ро де­тей, мы как цып­ля­та воз­ле ма­те­ри жа­лись.
По­том ста­ли стро­ить са­ман­ные до­ма и всех ста­ли гнать ме­сить гли­ну. Над­зи­ра­тель ез­дил на ло­ша­ди и плет­кой за­го­нял в гли­ну лю­дей. Мы ре­за­ли дерн, ре­за­ли вся­кие тра­вы, ку­стар­ни­ки – на­до бы­ло ба­ра­ки сде­лать к зи­ме, чтобы нам не по­гиб­нуть. Так вы­рос по­се­лок Ти­хо­нов­ка на 2-м руд­ни­ке. Нам, де­тям, па­ек да­ва­ли очень скуд­ный. Ру­че­ек там был ма­лень­кий, он пе­ре­сы­хал, во­ды не хва­та­ло. И вот к зи­ме мы по­ста­ви­ли сте­ны, сде­ла­ли ок­на, две­ри и две печ­ки на один ба­рак. В каж­дом ба­ра­ке бы­ло по два­дцать се­мей, и все ле­жа­ли зи­мой на на­рах. Од­на се­мья ле­жит, дру­гая, тре­тья – сплош­ные на­ры и ма­лень­кий про­ход меж­ду ни­ми.
Зи­ма в 1932 го­ду бы­ла очень су­ро­вая, и уми­ра­ли це­лы­ми се­мья­ми. От го­ло­да уми­ра­ли лю­ди и от хо­ло­да, и от вся­кой бо­лез­ни… И у нас на од­ной неде­ле в эту зи­му умер­ли бра­ти­ки Па­вел, Иван и Ев­ге­ний. А как умер Ге­ноч­ка, мы да­же не слы­ша­ли. Ста­ли звать его ку­шать, а Ге­ноч­ка мерт­вый. Де­тям ма­лень­кие ящич­ки сде­ла­ли, а груд­но­го Пав­ли­ка за­вер­ну­ли в тря­поч­ку, в же­лез­ную тру­бу по­ло­жи­ли, мо­гил­ку под­ко­па­ли и по­хо­ро­ни­ли. Через два го­да оста­лось в Ти­хо­нов­ке пять ты­сяч че­ло­век. Два­дцать ты­сяч лег­ло там, под Ста­рой Ти­хо­нов­кой. Нас вы­жи­ло двое бра­тьев и ма­ма.
В 1933 го­ду при­е­хал наш отец, и вско­ре умер­ла от го­ло­да ма­ма. Ве­ру­ю­щие спец­пе­ре­се­лен­цы со­би­ра­лись груп­па­ми на мо­лит­ву. А ко­гда осво­бо­ди­лись из До­лин­ки мо­на­хи­ни Мар­фа и Ма­рия и по­се­ли­лись в Ти­хо­нов­ке, они рас­ска­за­ли, что из До­лин­ки ско­ро осво­бо­дит­ся оп­тин­ский ста­рец отец Се­ва­сти­ан. И мы ста­ли ждать его.
Пе­ред вой­ной хлеб по­лу­ча­ли по кар­точ­кам. В Ти­хо­нов­ке бы­ли боль­шие оче­ре­ди, и я хо­дил за хле­бом в го­род. И ба­тюш­ка, ко­гда осво­бо­дил­ся и по­се­лил­ся в Ми­хай­лов­ке, то­же сам хо­дил за хле­бом. Я очень хо­тел встре­тить его в го­ро­де, и я его встре­тил, по­до­шел к нему и за­го­во­рил. И сколь­ко мне бы­ло ра­до­сти, ко­гда он по­вел ме­ня в свой дом на Ниж­нюю ули­цу. С тех пор за­вя­за­лось на­ше зна­ком­ство…»[5]
Мо­нах Се­ва­сти­ан (Хмы­ров) рас­ска­зы­вал: «В 1931 го­ду мы бы­ли рас­ку­ла­че­ны и со­сла­ны из Там­бов­ской об­ла­сти в Ка­ра­ган­ду. Со­сла­ли мать, нас, тро­их бра­тьев, и еще один­на­дцать се­мей из на­шей де­рев­ни еха­ли с на­ми в од­ном ва­гоне. Сна­ча­ла нас при­вез­ли в Пет­ро­пав­ловск, как раз на Пет­ров день… А из Пет­ро­пав­лов­ска неде­ли две мы еха­ли до Ком­па­ней­ска.
Там бы­ла чи­стая степь, го­ре­лая степь. Нас вы­са­ди­ли но­чью, шел дождь. Мы вы­та­щи­ли из ва­го­нов дос­ки – на­ры, на ко­то­рых ле­жа­ли, на че­ты­ре ча­сти их ко­ло­ли, де­ла­ли коз­ли­ки. По­том ру­би­ли ка­ра­ган­ник, на­кры­ва­ли им коз­ли­ки и по­лу­чал­ся ша­лаш. В этих ша­ла­шах мы жи­ли. Всех за­став­ля­ли ра­бо­тать, де­лать са­ма­ны. Я был ма­ло­ле­ток, но то­же ра­бо­тал, во­ро­чал са­ма­ны, чтобы они про­сы­ха­ли на сол­ныш­ке. По­том са­ма­ны вез­ли на строй­ку и кла­ли из них до­ми­ки. Дерн ре­за­ли и из него то­же де­ла­ли до­ма. Сте­ны толь­ко успе­ли по­ста­вить – зи­ма на­ча­лась, а по­тол­ков в до­мах нет. В де­каб­ре от­крыл­ся сып­ной тиф… И вот на празд­ник Сре­те­ния Гос­под­ня по­мер­ли мои два бра­та… До­ма без по­тол­ков, снег ва­лит. Лю­ди вста­ва­ли из-под сне­га, ко­то­рые жи­вые бы­ли. А ко­то­рые не жи­вые – под сне­гом ле­жа­ли, их вы­тас­ки­ва­ли и кла­ли на по­воз­ку. И ве­зут, тя­нут эту тач­ку му­жич­ки та­кие же из­ну­рен­ные… Ве­зут эту по­воз­ку, и тут же па­да­ет, кто ве­зет, – по­ми­ра­ет. Его под­ни­ма­ют, кла­дут на по­воз­ку и по­шли, даль­ше тя­нут…»[6]
«На­ша се­мья жи­ла в Аст­ра­хан­ской об­ла­сти, отец, мать и се­ме­ро де­тей, – рас­ска­зы­ва­ла ду­хов­ная дочь от­ца Се­ва­сти­а­на Оль­га Сер­ге­ев­на Мар­ты­но­ва. – У нас вет­рян­ка-мель­ни­ца бы­ла, три ко­ро­вы, бы­ки, ло­ша­ди – отец был хо­ро­ший хо­зя­ин. Се­мья бы­ла ве­ру­ю­щая, бо­го­бо­яз­нен­ная. В 1930 го­ду от­ца при­нуж­да­ли всту­пить в кол­хоз, но он от­ка­зал­ся. И вот, пом­ню, за­хо­дят к нам в дом три жен­щи­ны, двое муж­чин и го­во­рят: “Здрав­ствуй-здо­ро­во, Сер­гей Пет­ро­вич! Вы под­ле­жи­те рас­ку­лач­ке!” – “Ну, ес­ли так, – ска­зал отец, – по­жа­луй­ста”. И всю ночь де­ла­ли опись, каж­дую тря­поч­ку опи­сы­ва­ли и каж­дую ка­стрю­лю. Двух стар­ших бра­тьев аре­сто­ва­ли, они от­бы­ва­ли срок от­дель­но от нас. Отец по ин­ва­лид­но­сти аре­сту не под­ле­жал. К на­ше­му до­му по­до­гна­ли под­во­ду и мать, от­ца, пя­те­рых де­тей и с на­ми еще на­шу пле­мян­ни­цу мла­ден­ца Кла­воч­ку по­са­ди­ли на под­во­ду и вы­вез­ли за Аст­ра­хань в пу­стын­ное ме­сто в сте­пи. Кро­ме нас, ту­да при­вез­ли еще семь­де­сят се­мей. Мы по­ста­ви­ли из до­сок са­рай и про­жи­ли в нем пол­то­ра го­да. 1 ав­гу­ста 1931 го­да всех нас, кто жил в сте­пи, по­гру­зи­ли в то­вар­ные ва­го­ны и, как ско­ти­ну, по­вез­ли. У нас не бы­ло ни во­ды, ни хле­ба, и все – муж­чи­ны, жен­щи­ны, ста­ри­ки и де­ти впе­ре­меш­ку еха­ли в этих ва­го­нах…
Через во­сем­на­дцать дней нас при­вез­ли под Ка­ра­ган­ду, в ту мест­ность, где сей­час по­се­лок Май­ку­дук, и всех сгру­зи­ли на зем­лю. Мы бы­ли из­ну­рен­ные, ед­ва жи­вые… В сте­пи сто­я­ли ка­зах­ские юр­ты. Па­па по­шел ту­да: “Дай­те во­дич­ки”, – про­сит. “Да­вай са­по­ги, – го­во­рят, – то­гда по­лу­чишь”… Он упро­сил, и ему да­ли вед­ро во­ды. У нас се­мья, и эту во­ду дру­гие се­мьи про­сят – вот тут и де­ли, как хо­чешь. Позд­ним ве­че­ром нас сно­ва по­гру­зи­ли в ва­го­ны и при­вез­ли в При­шах­тинск. Там по­ле и вы­со­кий ка­ра­ган­ник. Па­лат­ки по­ста­ви­ли для над­зи­ра­те­лей, а для нас – ни­че­го, хоть вы­ми­рай. Ка­кой-то на­чаль­ник хо­дил и ша­га­ми от­ме­рял уча­сток на каж­дую се­мью: “Че­ты­ре мет­ра так и че­ты­ре мет­ра так. Ваш адрес: ули­ца Ре­кон­струк­ции, 12, мо­же­те пи­сать до­мой”. Ка­ра­ган­ник вы­ру­бить бы­ло нечем. Мы за­лез­ли в него на на­шей до­ле 4 на 4 и ста­ли ко­пать ямоч­ку. Вы­ко­па­ли, где-то на­бра­ли па­лок, по­ста­ви­ли над ямой, как ша­ла­шик, ка­ра­ган­ни­ком на­кры­ли, на дно по­сте­ли­ли тра­ву – вот и весь при­ют. И все мы там… друг на дру­ге ле­жа­ли. Через неде­лю умер­ла на­ша Кла­воч­ка, а по­том ста­ли взрос­лые уми­рать.
К зи­ме лю­ди на­ча­ли зем­ля­нуш­ки стро­ить – ре­зать пла­сти­ны из кор­ней ка­ра­ган­ни­ка. И по­стро­и­ли из этих пла­стин зем­ля­нуш­ки – ни окон, ни две­рей. Вот, до­пу­стим, твое оде­я­ло на две­рях, а мое оде­я­ло на окне, – а укрыть­ся че­ло­ве­ку нечем. А у на­шей се­мьи ни­че­го не бы­ло, чем за­ве­сить ок­на и две­ри. Ку­шать то­же нече­го бы­ло, толь­ко кру­пы чуть-чуть, что с со­бой успе­ли взять. А ку­шать на­до. И па­па из зем­ли сде­лал печ­ку. Он ко­те­лок на нее по­ста­вит и что-то сва­рит из тра­вы. А мы око­ло печ­ки си­дим. Она ды­мит, в ок­на снег ле­тит, а мы си­дим.
18 мар­та 1932 го­да за­бо­лел ти­фом наш па­па… А боль­ни­ца бы­ла – ни окон, ни две­рей, и в са­мом зда­нии снег ле­жал и лед на по­лу. У па­пы бы­ла вы­со­кая тем­пе­ра­ту­ра, и его на лед по­ло­жи­ли. Утром я при­шла, а па­па уже го­тов, за­стыл на льду.
Вес­ной всех на ра­бо­ту ста­ли вы­го­нять, са­ма­ны де­лать. Де­тей вы­го­ня­ли охра­нять кир­пи­чи, чтобы скот ка­зах­ский их не топ­тал. Де­ти, хоть и ма­лень­кие, а идут, чтобы па­ек по­лу­чить шесть­сот грам­мов хле­ба. А взрос­лым во­семь­сот. А гля­нешь в степь, в сто­ро­ну клад­би­ща – тьма-тьму­щая несут по­кой­ни­ков. Да не несут, а на­хо­дят до­сточ­ку, ве­рев­ку к ней при­вя­жут, кла­дут по­кой­ни­ка на до­сточ­ку и во­ло­кут за ве­рев­ку по зем­ле…
В на­шей се­мье оста­лись в жи­вых моя сест­ра, ма­ма и те два бра­та, ко­то­рых в Аст­ра­ха­ни в тюрь­му по­са­ди­ли. С ба­тюш­кой Се­ва­сти­а­ном я по­зна­ко­ми­лась в 1946 го­ду…»[7]
Од­на­жды отец Се­ва­сти­ан с мо­на­хи­ня­ми Ма­ри­ей и Мар­фой при­шел на клад­би­ще за Ти­хо­нов­кой, где по­сре­дине клад­би­ща бы­ли об­щие мо­ги­лы, в ко­то­рые ко­гда-то за день кла­ли по две­сти по­кой­ни­ков-спец­пе­ре­се­лен­цев, умер­ших от го­ло­да и бо­лез­ней, и за­ры­ва­ли без по­гре­бе­ния, без на­сы­пи, без кре­стов. Ста­рец, осмот­рев мо­ги­лы и вы­слу­шав рас­ска­зы оче­вид­цев как все это бы­ло, ска­зал: «Здесь день и ночь, на этих об­щих мо­ги­лах му­че­ни­ков, го­рят све­чи от зем­ли до неба».
В 1944 го­ду в до­ме на За­пад­ной ули­це, где жи­ли отец Се­ва­сти­ан и мо­на­хи­ни, бы­ла устро­е­на неболь­шая цер­ковь, и отец Се­ва­сти­ан стал ре­гу­ляр­но со­вер­шать в ней Бо­же­ствен­ную ли­тур­гию.
Жи­те­ли Ми­хай­лов­ки, узнав о свя­щен­ни­ке, ста­ли при­гла­шать его в свои до­ма. Раз­ре­ше­ния вла­стей на со­вер­ше­ние треб не бы­ло, но он хо­дил без­от­каз­но. На­род то­гда в Ка­ра­ган­де был вер­ный – не вы­да­дут. Не толь­ко в Ми­хай­лов­ке, но и в дру­гих по­сел­ках по­лю­би­ли от­ца Се­ва­сти­а­на, по­ве­ри­ли в си­лу его мо­литв. Из мно­гих об­ла­стей в Ка­ра­ган­ду ста­ли съез­жать­ся ду­хов­ные де­ти стар­ца – мо­на­ше­ству­ю­щие и ми­ряне, ища ду­хов­но­го ру­ко­вод­ства. Он при­ни­мал всех с лю­бо­вью и по­мо­гал устро­ить­ся на но­вом ме­сте. До­ма в Ка­ра­ган­де в то вре­мя про­да­ва­лись недо­ро­го: они при­над­ле­жа­ли спец­пе­ре­се­лен­цам, ко­то­рые со вре­ме­нем стро­и­ли для се­бя но­вые до­ма и про­да­ва­ли свои са­ман­ные хи­бар­ки. Отец Се­ва­сти­ан да­вал день­ги на по­куп­ку до­ма тем, у ко­го их не бы­ло, или до­бав­лял тем, ко­му не хва­та­ло. День­ги ему со вре­ме­нем воз­вра­ща­ли, и он от­да­вал их дру­гим.
Ка­ра­ган­да рос­ла и стро­и­лась, вби­рая в се­бя пе­ре­се­лен­че­ские по­сел­ки; воз­ле круп­ных шахт был от­стро­ен Ста­рый го­род, по­сле вой­ны стал стро­ить­ся мно­го­этаж­ный Но­вый го­род. Боль­шая Ми­хай­лов­ка ока­за­лась са­мым близ­ким рай­о­ном, при­ле­га­ю­щим к Но­во­му го­ро­ду, а цер­ковь в Ка­ра­ган­де бы­ла толь­ко од­на – мо­лит­вен­ный дом на 2-м руд­ни­ке.
«В но­яб­ре 1946 го­да по бла­го­сло­ве­нию стар­ца пра­во­слав­ные жи­те­ли Боль­шой Ми­хай­лов­ки по­да­ли… за­яв­ле­ние о ре­ги­стра­ции ре­ли­ги­оз­ной об­щи­ны. Не до­бив­шись на ме­сте по­ло­жи­тель­но­го ре­зуль­та­та, ве­ру­ю­щие об­ра­ти­лись с хо­да­тай­ством в Ал­ма-Ату к упол­но­мо­чен­но­му по де­лам ре­ли­гии в Ка­зах­стане. В от­вет на это хо­да­тай­ство в но­яб­ре 1947 го­да в Ка­ра­ган­дин­ский обл­ис­пол­ком при­шло рас­по­ря­же­ние: “За­пре­тить свя­щен­ни­ку Се­ва­сти­а­ну Фо­ми­ну служ­бы в са­мо­воль­но от­кры­том хра­ме”. По­втор­ные за­яв­ле­ния на­прав­ля­лись в Ал­ма-Ату и в 1947-м, и в 1948 го­дах. Ве­ру­ю­щие ез­ди­ли хо­да­тай­ство­вать в Моск­ву, об­ра­ща­лись за под­держ­кой в Ал­ма-Атин­ское епар­хи­аль­ное управ­ле­ние. К во­ен­ко­му Ка­ра­ган­дин­ской об­ла­сти пи­са­ли ро­ди­те­ли во­и­нов, по­гиб­ших в го­ды Ве­ли­кой Оте­че­ствен­ной вой­ны, един­ствен­ным уте­ше­ни­ем для ко­то­рых бы­ла мо­лит­ва за сво­их по­гиб­ших на войне сы­нов, – “…но нас, го­во­ри­лось в пись­ме, ли­ша­ют и этой воз­мож­но­сти”»[8].
Ве­ру­ю­щие про­си­ли за­ре­ги­стри­ро­вать мо­лит­вен­ный дом хо­тя бы в ка­че­стве фили­а­ла су­ще­ству­ю­ще­го на 2-м руд­ни­ке мо­лит­вен­но­го до­ма.
В ре­зуль­та­те в 1951 го­ду боль­ше­ми­хай­лов­ский мо­лит­вен­ный дом, где неко­то­рое вре­мя все-та­ки со­вер­ша­лись тре­бы, был окон­ча­тель­но за­крыт. И толь­ко в 1953 го­ду ве­ру­ю­щие до­би­лись офи­ци­аль­но­го раз­ре­ше­ния на со­вер­ше­ние в боль­ше­ми­хай­лов­ском мо­лит­вен­ном до­ме цер­ков­ных та­инств и об­ря­дов – кре­ще­ния, от­пе­ва­ния, вен­ча­ния, ис­по­ве­ди. Те­перь к от­цу Се­ва­сти­а­ну мог­ло об­ра­щать­ся уже боль­ше лю­дей, но ли­тур­гию он мог со­вер­шать толь­ко тай­но на част­ных квар­ти­рах ве­ру­ю­щих. По­сле уто­ми­тель­но­го тру­до­во­го дня, по­сле ке­лей­ной мо­лит­вы отец Се­ва­сти­ан – ма­лень­кий, ху­день­кий, в длин­ном чер­ном паль­то и в чер­ной ску­фей­ке – в три ча­са но­чи шел сво­ей лег­кой, быст­рой по­ход­кой по тем­ным ка­ра­ган­дин­ским ули­цам в за­ра­нее услов­лен­ный дом, ку­да по од­но­му, по два со­би­ра­лись пра­во­слав­ные. По ве­ли­ким празд­ни­кам все­нощ­ное бде­ние слу­жи­лось с ча­са но­чи и по­сле ко­рот­ко­го пе­ре­ры­ва со­вер­ша­лась Бо­же­ствен­ная ли­тур­гия. Ок­на плот­но за­ве­ши­ва­лись оде­я­ла­ми, чтобы не про­би­вал­ся свет, а внут­ри до­ма бы­ло свет­ло и мно­го­люд­но. Служ­бу за­кан­чи­ва­ли до рас­све­та, и так же, по тем­ным ули­цам, по од­но­му – по два лю­ди рас­хо­ди­лись по до­мам[9].
Но хло­по­ты об от­кры­тии хра­ма не пре­кра­ща­лись, сно­ва и сно­ва отец Се­ва­сти­ан по­сы­лал хо­до­ков в Моск­ву, и на­ко­нец в 1955 го­ду вла­сти раз­ре­ши­ли за­ре­ги­стри­ро­вать ре­ли­ги­оз­ную об­щи­ну в Боль­шой Ми­хай­лов­ке.
На­ча­лись ре­кон­струк­ци­он­ные ра­бо­ты по пе­ре­обо­ру­до­ва­нию жи­ло­го до­ма в хра­мо­вое зда­ние. Всем ру­ко­во­дил отец Се­ва­сти­ан. Бы­ли сня­ты пе­ре­го­род­ки внут­ри до­ма, на кры­ше со­ору­жен го­лу­бой ку­пол-лу­ков­ка, но пред­ста­ви­те­ли мест­ной вла­сти ка­те­го­ри­че­ски за­пре­ти­ли под­ни­мать кры­шу хра­ма хо­тя бы на сан­ти­метр, то­гда ба­тюш­ка бла­го­сло­вил на­род но­чью тай­но со­брать­ся и в те­че­ние но­чи углу­бить на один метр пол. Лю­ди с во­оду­шев­ле­ни­ем взя­лись за ло­па­ты, и за ночь бы­ло вы­ве­зе­но гру­зо­ви­ка­ми 50 ку­бо­мет­ров зем­ли. Та­ким об­ра­зом, по­то­лок от по­ла стал на метр вы­ше преж­не­го. Пол быст­ро по­кры­ли дос­ка­ми, и утром в церк­ви уже со­вер­шал­ся мо­ле­бен.
Во дво­ре хра­ма по­стро­и­ли дом, на­звав его «сто­рож­кой», к ко­то­ро­му по­сте­пен­но при­стро­и­ли че­ты­ре ком­на­ты: тра­пез­ную с кух­ней, ке­лью для ке­лей­ниц и боль­шую свет­лую ком­на­ту с там­бу­ром, ко­то­рая ста­ла ке­льей от­ца Се­ва­сти­а­на. Здесь же, во дво­ре, устро­и­ли от­кры­тую ча­сов­ню для слу­же­ния Пас­халь­ной за­ут­ре­ни и Кре­щен­ско­го во­до­свя­тия. В кухне бы­ли по­став­ле­ны на­ры для при­ез­жих, ко­то­рых осо­бен­но бы­ло мно­го под празд­ни­ки (через несколь­ко лет вла­сти при­ка­за­ли эти на­ры убрать). Жи­те­ли Ми­хай­лов­ки ста­ли при­но­сить со­хра­нив­ши­е­ся у них ико­ны, неко­то­рые ико­ны бы­ли спа­се­ны ими при за­кры­тии в 1928 го­ду ста­рой Ми­хай­лов­ской церк­ви.
Свя­щен­ни­ков отец Се­ва­сти­ан под­би­рал се­бе сам. Сна­ча­ла при­гля­ды­вал­ся к че­ло­ве­ку, по­том при­зы­вал и го­во­рил: «А вам на­до быть свя­щен­ни­ком». Имея боль­шой ду­хов­ный и жиз­нен­ный опыт, ста­рец хо­ро­шо по­ни­мал, на­сколь­ко опас­но мо­жет быть для об­щи­ны при­ня­тие чуж­до­го по ду­ху че­ло­ве­ка, ко­то­рый мог ока­зать­ся и пря­мым вра­гом Церк­ви. Да­же от тех, ко­му он сам по­мо­гал и ко­му до­ве­рял, у него бы­ли скор­би.
В 1950-х го­дах к нему об­ра­тил­ся иеро­мо­нах Ан­то­ний, отец Се­ва­сти­ан при­нял его и бла­го­сло­вил слу­жить вме­сте с со­бой. Отец Ан­то­ний об­ла­дал бла­го­об­раз­ной на­руж­но­стью и кра­си­вым го­ло­сом. Он увлек на свою сто­ро­ну мно­гих ду­хов­ных де­тей стар­ца, в том чис­ле и из са­мых близ­ких, и, в кон­це кон­цов, по­же­лал от­пра­вить от­ца Се­ва­сти­а­на за штат и стать во гла­ве при­хо­да. С этой це­лью он от­пра­вил­ся в Ал­ма-Ату к мит­ро­по­ли­ту Ни­ко­лаю (Мо­гилев­ско­му)[f]. Вме­сте с ним отец Се­ва­сти­ан бла­го­сло­вил ехать по­но­ма­ря и чле­на ре­ви­зи­он­ной ко­мис­сии ра­ба Бо­жье­го Пав­ла.
«Ко­гда мы за­шли в при­ем­ную вла­ды­ки Ни­ко­лая, – рас­ска­зы­вал впо­след­ствии Па­вел, – отец Ан­то­ний стал го­во­рить, что отец Се­ва­сти­ан ста­рый и сла­бый, что на при­хо­де мать Гру­ша всем ко­ман­ду­ет. “Ну, хо­ро­шо, – ска­зал вла­ды­ка, – от­ца Се­ва­сти­а­на от­пра­вим за штат, а вас на­зна­чим на его ме­сто”. Ко­гда я услы­шал эти сло­ва, у ме­ня по­ли­лись сле­зы, я упал вла­ды­ке в но­ги и стал про­сить его ра­ди Хри­ста не от­прав­лять ба­тюш­ку за штат: “Ведь он столь­ких лю­дей под­дер­жи­ва­ет, сре­ди них есть боль­ные, па­ра­ли­зо­ван­ные, как осво­бо­див­ший­ся из До­лин­ки иеро­мо­нах Пар­мен, ко­то­ро­го ба­тюш­ка то­же взял на свое обес­пе­че­ние. Они по­гиб­нут без его по­мо­щи”. Так я слез­но умо­лял вла­ды­ку. Вла­ды­ка по­нял, что отец Ан­то­ний ввел его в за­блуж­де­ние, встал с крес­ла, по­до­шел ко мне и под­нял с ко­лен со сло­ва­ми: “Брат, не плачь так. От­ца Се­ва­сти­а­на оста­вим на сво­ем ме­сте, пусть слу­жит, как слу­жил, успо­кой­ся”»[10].

Ар­хи­манд­рит Се­ва­сти­ан

Отец Се­ва­сти­ан был на­сто­я­те­лем хра­ма один­на­дцать лет – с 1955-го по 1966 год, до дня сво­ей кон­чи­ны.
22 де­каб­ря 1957 го­да, в день празд­но­ва­ния ико­ны Бо­жи­ей Ма­те­ри «Неча­ян­ная ра­дость», ар­хи­епи­скоп Пет­ро­пав­лов­ский и Ку­ста­най­ский Иосиф (Чер­нов) воз­вел от­ца Се­ва­сти­а­на в сан ар­хи­манд­ри­та.
Свое воз­ве­де­ние в сан ар­хи­манд­ри­та отец Се­ва­сти­ан при­нял с глу­бо­ким сми­ре­ни­ем. Как-то по­сле служ­бы, дер­жа в ру­ках мит­ру, он ска­зал: «Вот – мит­ра. Вы ду­ма­е­те, она спа­сет? Спа­сут толь­ко доб­рые де­ла по ве­ре»[11].
Отец Се­ва­сти­ан во все вре­мя сво­е­го слу­же­ния без­упреч­но со­блю­дал цер­ков­ный устав, не до­пус­кая при бо­го­слу­же­нии про­пус­ков или со­кра­ще­ний. Цер­ков­ные служ­бы для него бы­ли неотъ­ем­ле­мым усло­ви­ем его внут­рен­ней жиз­ни. Он очень лю­бил оп­тин­ский на­пев, ино­гда сам при­хо­дил на кли­рос и пел. Хор был жен­ский, мо­на­стыр­ско­го ду­ха, пе­ли мо­на­хи­ни и мо­ло­дые де­вуш­ки.
Пе­ние хо­ра лю­бил мо­лит­вен­ное, уми­ли­тель­ное. «Это не угод­но Бо­гу – кри­чать, да еще и но­га­ми при­то­пы­вать. Бог не глу­хой, Он всё слы­шит, и по­мыс­лы на­ши зна­ет». Отец Се­ва­сти­ан сле­дил за чте­ни­ем и пе­ни­ем хо­ра, чтобы чи­та­ли и пе­ли со стра­хом Бо­жи­им, бла­го­го­вей­но и мо­лит­вен­но. Не тер­пел вы­кри­ков, ко­гда один за­глу­ша­ет всех. С Хе­ру­вим­ской пес­ни до кон­ца обед­ни за­пре­ща­лось вся­кое дви­же­ние в хра­ме, вклю­чая оформ­ле­ние треб и тор­гов­лю све­ча­ми. Стро­гие за­ме­ча­ния он де­лал раз­го­ва­ри­ва­ю­щим в хра­ме во вре­мя служ­бы, осо­бен­но мо­на­ше­ству­ю­щим, – ино­гда да­же в об­ла­че­нии вы­хо­дил из ал­та­ря и де­лал за­ме­ча­ние. Отец Се­ва­сти­ан при­учал при­хо­жан оста­вать­ся в хра­ме до кон­ца мо­леб­на и по­это­му толь­ко по­сле мо­леб­на да­вал при­кла­ды­вать­ся ко кре­сту. И то­гда, бы­ва­ло, ста­ра­ясь по­га­сить мо­гу­щее воз­ник­нуть недо­воль­ство от дол­го­го бо­го­мо­ле­ния, он сми­рен­но го­во­рил: «Все мы ста­рые, сла­бые, немощ­ные, боль­ные, непо­во­рот­ли­вые и все де­ла­ем мед­лен­но. По­это­му и служ­ба дол­го идет. А где мо­ло­дые свя­щен­ни­ки – силь­ные, креп­кие, там все быст­ро де­ла­ет­ся и ско­рее от­хо­дит служ­ба»[12].
Отец Се­ва­сти­ан ста­рал­ся воз­ро­дить в хра­ме дух Оп­ти­ной пу­сты­ни и на это по­ло­жил мно­го тру­дов, как он сам го­во­рил: «Я здесь мно­го по­та про­лил, чтобы ос­но­вать этот храм»[13].
Здо­ро­вье у от­ца Се­ва­сти­а­на бы­ло сла­бое, он стра­дал от суже­ния пи­ще­во­да. Эта бо­лезнь бы­ла след­стви­ем тех нерв­ных по­тря­се­ний, ко­то­рые он пе­ре­нес за свою дол­гую жизнь в усло­ви­ях го­не­ний от без­бож­ных вла­стей. Он все­гда был в на­пря­же­нии, осо­бен­но в тот пе­ри­од, ко­гда цер­ковь бы­ла не за­ре­ги­стри­ро­ва­на и он тай­но, толь­ко с са­мы­ми близ­ки­ми людь­ми слу­жил ли­тур­гию. Он го­во­рил: «Вот вам: ба­тюш­ка, по­слу­жи! А вы зна­е­те, что я пе­ре­жи­ваю?» Он в то вре­мя яв­но на­ру­шал за­кон, и его в лю­бое вре­мя мог­ли аре­сто­вать. И впо­след­ствии, ко­гда в церк­ви уже слу­жи­ли от­кры­то и за­хо­дил че­ло­век в по­го­нах, отец Се­ва­сти­ан ча­сто ду­мал: «Мо­гут сей­час по­дой­ти, пре­рвать служ­бу и аре­сто­вать». Од­на­жды кто-то из ду­хов­ных де­тей ска­зал ему: «Я бо­юсь вот та­ко­го-то че­ло­ве­ка». А он, улыб­нув­шись, ска­зал: «Да? А я вот не бо­юсь его. Я ни­ко­го не бо­юсь. А вот бо­юсь, что цер­ковь за­кро­ют. Вот это­го я бо­юсь. Я за се­бя не бо­юсь – я за вас бо­юсь. Я знаю, что мне де­лать. А что вы бу­де­те де­лать – я не знаю»[14].
В церк­ви все­гда бы­ло мно­го мо­ло­де­жи, толь­ко на кли­ро­се до сем­на­дца­ти де­ву­шек пе­ло. И все скры­ва­лись, ко­гда при­ез­жал упол­но­мо­чен­ный по де­лам ре­ли­гии с про­вер­кой. Как толь­ко со­об­ща­ют: «Вла­сти!» – все пря­чут­ся. По во­семь че­ло­век при­ез­жа­ло с упол­но­мо­чен­ным. В храм зай­дут, а на кли­ро­се толь­ко од­ни ста­руш­ки сто­ят. Вла­сти пред­по­ла­га­ли все же цер­ковь за­крыть и вы­зы­ва­ли для этой це­ли к се­бе от­ца Се­ва­сти­а­на. Он при­ез­жал, но они те­ря­лись и не зна­ли, ка­кой к нему най­ти под­ход. «Что за ста­ри­чок, го­во­рят, что мы не мо­жем ни­че­го? Ну, пусть по­стар­че­ству­ет, а как его стар­че­ство прой­дет, мы цер­ковь за­кро­ем»[15].
Од­на­жды упол­но­мо­чен­ный по де­лам ре­ли­гии при обл­ис­пол­ко­ме стал тре­бо­вать, чтобы свя­щен­но­слу­жи­те­ли пе­ре­ста­ли вы­ез­жать с тре­ба­ми в го­род Са­рань и по­се­лок Ду­бов­ку, так как они от­но­сят­ся к дру­го­му рай­о­ну. Ста­ро­ста пе­ре­дал это тре­бо­ва­ние от­цу Се­ва­сти­а­ну, и тот на дру­гой день вме­сте со ста­ро­стой при­е­хал в обл­ис­пол­ком к упол­но­мо­чен­но­му и, об­ра­ща­ясь к нему, ска­зал: «То­ва­рищ упол­но­мо­чен­ный, вы уж нам раз­ре­ши­те по прось­бе шах­те­ров со­вер­шать тре­бы в Са­ра­ни, в Ду­бов­ке и в дру­гих по­сел­ках. Ино­гда про­сят мать боль­ную при­ча­стить или по­кой­ни­ка от­петь»[16]. И упол­но­мо­чен­ный на это вдруг из­ви­ни­тель­но про­из­нес: «По­жа­луй­ста, отец Се­ва­сти­ан, ис­пол­няй­те, не от­ка­зы­вай­те им»[17].
«Тор­же­ствен­ным со­бы­ти­ем для ду­хов­ных де­тей от­ца Се­ва­сти­а­на бы­ли день его те­зо­име­нит­ства и день рож­де­ния. Всем хо­те­лось к нему по­дой­ти, по­здра­вить его, сде­лать ему хо­тя неболь­шой по­да­рок. Но ба­тюш­ка не лю­бил ни по­че­стей, ни осо­бо­го вни­ма­ния к се­бе, не лю­бил он и при­ни­мать по­дар­ки. Все со­бе­рут­ся его по­здра­вить, а он при­е­дет позд­но ве­че­ром или да­же на дру­гой день. Од­на­жды в день те­зо­име­нит­ства он вер­нул­ся до­мой позд­но ве­че­ром, от­крыл дверь ке­льи и, еще не вой­дя в нее, неожи­дан­но вскрик­нул: “Кто?! Кто поз­во­лил за­со­рять мне ду­шу и ке­лью?!” Ке­лей­ни­цы, обес­по­ко­ен­ные та­кой ре­ак­ци­ей, за­гля­ну­ли в ке­лью и уви­де­ли, что око­ло его кро­ва­ти сто­ят но­вые бур­ки. Их кто-то по­ста­вил без его бла­го­сло­ве­ния»[18].
«Осо­бен­но отец Се­ва­сти­ан лю­бил бы­вать в по­сел­ке Мель­ком­би­нат. Он го­во­рил, что в Ми­хай­лов­ке у него “Оп­ти­на”, а на Мель­ком­би­на­те – “Скит”. Ту­да он со­би­рал сво­их си­рот и вдов, по­ку­пал им до­ми­ки и опе­кал их. И ко­гда он при­ез­жал на Мель­ком­би­нат по­мо­лить­ся, лю­ди бро­са­ли свои де­ла и за­бо­ты и один по од­но­му спе­ши­ли ту­да, где ба­тюш­ка, – лишь бы по­лу­чить бла­го­сло­ве­ние и уте­шить­ся»[19].
«О мо­лит­ве отец Се­ва­сти­ан го­во­рил: “Мо­лить­ся мож­но на вся­ком ме­сте, во вся­кое вре­мя: стоя, си­дя, ле­жа, во вре­мя ра­бо­ты, в пу­ти. Толь­ко раз­го­ва­ри­вать в хра­ме греш­но”.
«На­по­ми­нал не раз, что, за­хо­дя в ав­то­бус, са­мо­лет, лег­ко­вую ма­ши­ну и так да­лее, необ­хо­ди­мо мол­ча пе­ре­кре­стить­ся, невзи­рая ни на ко­го, да­же на смех дру­гих. Ра­ди од­но­го, двух или трех че­ло­век ве­ру­ю­щих мо­гут и дру­гие быть спа­се­ны от гро­зив­шей бе­ды»[20].
«Ба­тюш­ка ча­сто на­по­ми­нал о про­ще­нии обид друг дру­гу и непа­мя­то­зло­бии, го­во­рил: “Бог гор­дым про­ти­вит­ся, а сми­рен­ным да­ет бла­го­дать”. А о гор­дых: “Яро­му ко­ню – глу­бо­кая яма”. И бы­ли слу­чаи, ко­гда за гор­дость, непо­слу­ша­ние, са­мо­мне­ние лю­ди со­вер­ша­ли па­де­ния и тер­пе­ли ис­ку­ше­ния.
У од­ной из хо­ри­сток по име­ни Алек­сандра как-то вдруг рез­ко и яр­ко “про­ре­зал­ся” силь­ный и кра­си­вый го­лос. И она воз­гор­ди­лась – ста­ла вы­со­ко­мер­ной, ста­ла ки­чить­ся сво­им го­ло­сом и уни­жать дру­гих. Мо­на­хи­ни в де­ли­кат­ной фор­ме де­ла­ли ей за­ме­ча­ния, но Алек­сандра не слу­ша­ла их. Од­на­жды в Пас­халь­ную ночь отец Се­ва­сти­ан по­слал ее вме­сте с дру­ги­ми петь в ча­совне Пас­халь­ную утре­ню, так как весь на­род в церк­ви не вме­щал­ся и утре­ню слу­жи­ли еще в ча­совне во дво­ре. Но Алек­сандра ид­ти на­от­рез от­ка­за­лась. Все бы­ли удив­ле­ны ее от­ка­зом и со­ве­то­ва­ли по­слу­шать­ся ба­тюш­ку. Но она не по­слу­ша­лась. То­гда отец Се­ва­сти­ан очень стро­го ска­зал: “Шу­ра, не гор­дись, Бог от­ни­мет го­лос, и петь ты не бу­дешь!” …В ско­ром вре­ме­ни она за­бо­ле­ла, по­па­ла в боль­ни­цу, а ко­гда вер­ну­лась, петь уже не мог­ла – у нее про­пал го­лос. Ба­тюш­ка и все окру­жа­ю­щие очень ее жа­ле­ли, но здо­ро­вье и го­лос к ней не вер­ну­лись.
А с про­сты­ми, сми­рен­ны­ми людь­ми по мо­лит­вам от­ца Се­ва­сти­а­на Гос­подь тво­рил чу­де­са. Од­на де­вуш­ка еще в дет­стве за­бо­ле­ла гла­за­ми (опух­ли и как бы со­всем за­рос­ли). Вра­чи от­ка­за­лись ле­чить. То­гда она об­ра­ти­лась к ба­тюш­ке, ко­то­рый бла­го­сло­вил от­слу­жить мо­ле­бен с во­до­свя­ти­ем пе­ред ико­ной Скор­бя­щей Бо­жи­ей
Ма­те­ри и свя­той во­дой про­мы­вать гла­за. И, к ра­до­сти всех, опу­холь ис­чез­ла, гла­за от­кры­лись и ста­ли ви­деть как преж­де.
Од­на­жды сре­ди бе­се­ды о нра­вах лю­дей ба­тюш­ка ска­зал и да­же ука­зал: “Вот этих лю­дей нель­зя тро­гать, они, по гор­до­сти, не вы­не­сут ни за­ме­ча­ния, ни вы­го­во­ра. А дру­гих, по их сми­ре­нию, мож­но”.
Ино­гда про­би­рал од­но­го ко­го-ни­будь при всех (бы­ва­ло да­же не ви­нов­но­го, но сми­рен­но­го и тер­пе­ли­во­го), чтобы вра­зу­мить тех, ко­то­рым нель­зя ска­зать о про­ступ­ках и недо­стат­ках пря­мо. Та­ких он сам не уко­рял и не об­ли­чал и дру­гим не ве­лел, но ждал, тер­пел и мо­лил­ся, по­ка че­ло­век сам не осо­зна­ет и не об­ра­тит­ся с по­ка­я­ни­ем к Бо­гу и к ду­хов­но­му от­цу»[21].
«Жа­лу­ю­щим­ся на бо­лезнь ино­гда ска­жет: “Од­но прой­дет, дру­гое най­дет!” – “Бо­леть нам необ­хо­ди­мо, ина­че не спа­сем­ся. Бо­лез­ни – го­стин­цы с неба!”
В уте­ше­ние ста­рым и боль­ным, скор­бя­щим, что не мо­гут в храм Бо­жий хо­дить, го­во­рил: “Бла­го­слов­ляю мо­лить­ся умом мол­ча: “Гос­по­ди, по­ми­луй”, “Бо­же, ми­ло­стив бу­ди мне греш­ной”. Гос­подь услы­шит. Тер­пи бо­лез­ни без ро­по­та. Бо­лез­ни очи­ща­ют ду­шу от гре­хов”.
По­жи­лым лю­дям от­ве­чал ино­гда сло­ва­ми про­ро­ка Да­ви­да: “Семь­де­сят лет, аще же в си­лах, осмь­де­сят лет, и мно­жае их труд и бо­лезнь”. Мо­ло­дые бо­ле­ют, а ста­рым как не бо­леть, ко­гда ор­га­низм, как одеж­да, об­вет­шал от вре­ме­ни”.
Иные ду­ма­ют по­пра­вить здо­ро­вье и про­длить се­бе жизнь, вку­шая ви­но и мяс­ную пи­щу. Ба­тюш­ка, бы­ва­ло, ска­жет: “Нет, мяс­ная пи­ща бы­ва­ет по­лез­на при здо­ро­вом серд­це и же­луд­ке, а в про­тив­ном слу­чае она толь­ко вред­на. Рас­ти­тель­ная пи­ща лег­ко усва­и­ва­ет­ся при боль­ном ор­га­низ­ме и по­то­му по­лез­на”. И се­бя в при­мер при­во­дил: несмот­ря на мно­же­ство бо­лез­ней, мяс­ной пи­щи не вку­шал, а до­жил до пре­клон­ных лет. И по­том до­ба­вит: “Не од­ной пи­щей жив че­ло­век”.
Вну­шал ба­тюш­ка бе­речь свое здо­ро­вье. В боль­шие хо­ло­да оде­вать­ся и обу­вать­ся по­теп­лее, хо­тя это и не мод­но. “Бе­ре­ги­те свое здо­ро­вье, оно – дар Бо­жий. Зло­упо­треб­лять сво­им здо­ро­вьем греш­но пред Бо­гом”.
Неко­то­рым мо­ло­дым лю­дям, вви­ду их сла­бо­го здо­ро­вья, ба­тюш­ка не да­вал бла­го­сло­ве­ния учить­ся даль­ше де­ся­то­го клас­са. “Вы­учишь­ся, а здо­ро­вье по­те­ря­ешь. А без здо­ро­вья ка­кой ты ра­бот­ник? И плюс ду­хов­ное опу­сто­ше­ние – ду­ша по­те­ря­ет по­след­нюю ис­кру Бо­жию!”»[22].
«Ба­тюш­ка вну­шал не за­бы­вать страж­ду­щих и боль­ных, осо­бен­но в боль­ни­це ле­жа­щих, быть чут­ки­ми, со­стра­да­тель­ны­ми к ним – мо­жет, и са­ми та­ки­ми бу­дем. Мно­гим мо­ло­дым де­вуш­кам бла­го­слов­лял ра­бо­тать в боль­ни­це. “Са­мое же­сто­кое серд­це, гля­дя на та­ких стра­даль­цев, мо­жет смяг­чить­ся и сде­лать­ся со­чув­ствен­ным и со­стра­да­тель­ным к ближ­не­му. От это­го за­ви­сит спа­се­ние ду­ши”.
Тех же, кто за­ви­до­вал бо­га­то жи­ву­щим, ча­стень­ко брал с со­бой на тре­бы к са­мым бед­ным вдо­вам с детьми, жи­ву­щим в зем­лян­ках. И ска­жет: “Вот по­смот­ри, как лю­ди жи­вут! А ты лю­бишь смот­реть на хо­ро­шие до­ма и бо­га­то жи­ву­щих и за­ви­до­вать то­му, в чем нет спа­се­ния. Вот где спа­се­ние! Вот где шко­ла со­стра­да­ния и доб­ро­де­ла­ния! Для ис­ко­ре­не­ния за­ви­сти на­до смот­реть на ху­же те­бя жи­ву­щих, то­гда мир бу­дет в ду­ше, а не сму­ще­ние, – и за­ви­до­вать пе­ре­ста­нешь”.
Го­во­ря о поль­зе нес­тя­жа­ния, отец Се­ва­сти­ан при­во­дил в при­мер од­но­го сво­е­го зна­ко­мо­го свя­щен­ни­ка, у ко­то­ро­го по­сле его кон­чи­ны ни­че­го не оста­лось: ни де­нег, ни ве­щей. “Как хо­ро­шо! Как лег­ко уми­рать, ко­гда нет ни­че­го лиш­не­го! И бу­дет при­ют в Цар­стве Небес­ном”.
По­сколь­ку отец Се­ва­сти­ан сам был ми­ло­сти­вым, со­стра­да­тель­ным к боль­ным и неиму­щим, то и дру­гих то­му же учил: “В этом и за­клю­ча­ет­ся на­ше спа­се­ние”. “Ес­ли сам ты не ми­лу­ешь ближ­них и, что еще ху­же, не про­ща­ешь, то как у Гос­по­да бу­дешь про­сить се­бе ми­ло­сти и про­ще­ния?”
Но не без рас­суж­де­ния отец Се­ва­сти­ан и сам ми­ло­сты­ню по­да­вал, и дру­гих пре­ду­пре­ждал. Осо­бен­но пья­ниц из­бе­гал. Не одоб­рял ску­пость и рас­то­чи­тель­ность без нуж­ды. “Во всем на­до дер­жать­ся зо­ло­той се­ре­ди­ны,” – го­во­рил он.

Ар­хи­манд­рит Се­ва­сти­ан в боль­ше­ми­хай­лов­ском хра­ме

Ста­рым мо­на­хи­ням, ко­то­рые на обе­дах в ми­ру вку­ша­ли мяс­ную пи­щу, на­ру­шая устав (ко­гда в та­ком воз­расте и пост­ной-то пи­щи нуж­но упо­треб­лять в ме­ру), отец Се­ва­сти­ан стро­го об этом на­по­ми­нал. А мо­ло­дым не воз­бра­нял ку­шать мяс­ное до опре­де­лен­но­го воз­рас­та, а по­том по­сте­пен­но при­учал от­вы­кать, во всем це­ня уме­рен­ность.
Не раз го­во­рил: “За несо­блю­де­ние без при­чи­ны по­стов, при­дет вре­мя – по­стигнет бо­лезнь. То­гда не по сво­ей во­ле бу­дешь по­стить­ся. Гос­подь по­пустит за гре­хи”.
С со­жа­ле­ни­ем го­во­рил о тех, кто ред­ко бы­ва­ет в хра­ме, ред­ко или со­всем не при­ча­ща­ет­ся (осо­бен­но по­жи­лые). Как при­мер, ука­зы­вал на тех, кто жи­вет ря­дом с хра­мом: “Про­си­дят на ла­воч­ке всю служ­бу, но в цер­ковь не при­дут, хо­тя хри­сти­а­на­ми зо­вут­ся! Дру­гие же лю­ди, жи­вя от хра­ма в от­да­лен­ных ме­стах, за мно­го ки­ло­мет­ров, на­хо­дят вре­мя ра­ди спа­се­ния ду­ши при­ез­жать в цер­ковь в празд­ни­ки и мо­лить­ся”. Со­жа­лел так­же, что ма­ло хо­дит в храм муж­чин: “По­чти од­ни жен­щи­ны бы­ва­ют, а где же муж­чи­ны?” Ино­гда кто-ни­будь ска­жет: “В этом го­ду лю­дей в церк­ви при­ба­ви­лось!” А он от­ве­тит: “Это не на­ши, а при­ез­жие лю­ди. А с на­ше­го Но­во­го го­ро­да как ни­кто не хо­дил, так и не хо­дит, кро­ме несколь­ких жен­щин”.
Ино­гда Ве­ли­ким по­стом кто-ни­будь ска­жет: “Мно­го се­го­дня при­част­ни­ков бы­ло”. А он от­ве­тит: “При­част­ни­ков мно­го, да при­ча­стив­ших­ся ис­тин­но не мно­го”.
Ча­сто го­во­рил: “Не до­ро­го на­ча­ло, не до­ро­га се­ре­ди­на, а до­рог ко­нец”. И мно­го при­во­дил по­учи­тель­ных при­ме­ров, ко­гда кто в на­ча­ле ду­хов­но­го пу­ти го­ря­чо возь­мет­ся мо­лить­ся, по­стить­ся и про­чее, да еще без бла­го­сло­ве­ния, но впо­след­ствии охла­де­ва­ет и остав­ля­ет этот путь. А дру­гие идут уме­рен­но, с по­сто­ян­ством, тер­пе­ни­ем, и пре­вос­хо­дят всех. Отец Се­ва­сти­ан во всем це­нил се­ре­ди­ну и го­во­рил: “Цар­ским пу­тем все свя­тые от­цы шли”.
“Кто идет с са­мо­го на­ча­ла по­сте­пен­но, не де­лая скач­ков с пер­вой сту­пе­ни через две-три, а по­сте­пен­но пе­ре­хо­дя с од­ной на дру­гую до кон­ца, не то­ро­пясь, – тот спа­са­ет­ся”.
“Уме­рен­ность, воз­дер­жа­ние, рас­суж­де­ние, своевре­мен­ность, по­сте­пен­ность по­лез­ны всем и во всем”.
Бы­ли слу­чаи, ко­гда по незна­нию неко­то­рые но­вень­кие под­хо­ди­ли к Свя­той ча­ше не ис­по­ве­дав­шись. Отец Се­ва­сти­ан то­гда стро­го спра­ши­вал: “А вы ис­по­ве­до­ва­лись?” И не до­пус­кал до при­ча­стия. А по­сле служ­бы до­ве­дет до со­зна­ния че­ло­ве­ка, как на­до го­то­вить­ся к при­ня­тию Свя­тых Та­ин. Осо­бен­но недо­во­лен бы­вал, ко­гда кто без ува­жи­тель­ной при­чи­ны опаз­ды­вал на служ­бу или тре­бо­вал ис­по­ве­дать его и при­ча­стить без долж­но­го при­го­тов­ле­ния, и это при доб­ром здра­вии. “Так толь­ко боль­ных мож­но при­ча­щать, а вы при доб­ром здра­вии и име­е­те за со­бой мно­же­ство гре­хов. Неуже­ли не мо­же­те вы­брать вре­мя, чтобы при­го­то­вить­ся, очи­стить се­бя по­ка­я­ни­ем, прий­ти во­вре­мя в храм, вы­слу­шать пра­ви­ло и служ­бу и, ис­по­ве­дав­шись, по­дой­ти со стра­хом Бо­жи­им к ча­ше!” И не до­пус­кал та­ких до при­ча­стия. При­бав­лял еще: “По­дой­ти к ча­ше Свя­тых Та­ин это не все рав­но, что по­дой­ти к сто­лу к чаш­ке су­па или к чаш­ке чая”.
Отец Се­ва­сти­ан ча­сто убеж­дал: в скор­бях, в бо­лез­нях и ис­ку­ше­ни­ях при­зы­вать в мо­лит­вах всех свя­тых угод­ни­ков Бо­жи­их, чтить их па­мять. Так­же чтить день сво­е­го Ан­ге­ла, имя ко­то­ро­го но­сишь, но не день рож­де­ния. Он был недо­во­лен те­ми, кто от­ме­чал день сво­е­го рож­де­ния, а не день Ан­ге­ла. И при­во­дил в при­мер Иро­да, ко­то­рый во вре­мя пи­ра в день сво­е­го рож­де­ния ве­лел от­сечь гла­ву свя­то­му Иоан­ну Кре­сти­те­лю.
Очень огор­чал­ся он тем, что в на­ро­де боль­ше по­чи­та­лись празд­ни­ки чу­до­твор­ных икон Бо­жи­ей Ма­те­ри, чем дву­на­де­ся­тый празд­ник Рож­де­ства Пре­свя­той Бо­го­ро­ди­цы, в день ко­то­ро­го на­ро­да в хра­ме бы­ва­ло ма­ло. Ра­ди то­го, чтобы по­чтить Рож­де­ство Бо­жи­ей Ма­те­ри, в хра­ме был освя­щен пре­стол в честь это­го празд­ни­ка, и по­это­му на празд­ник при­ез­жал ар­хи­ерей и бы­ло боль­шое тор­же­ство.
Отец Се­ва­сти­ан ста­рал­ся до­ве­сти до со­зна­ния при­хо­жан зна­че­ние и ве­ли­чие свя­то­го апо­сто­ла Иоан­на Бо­го­сло­ва и на­учил их при­хо­дить в храм в день его па­мя­ти. Ча­сто го­во­рил: “Ведь у вас в се­мьях нет ми­ра и люб­ви меж­ду ва­ми. А кто вам по­мо­жет, как не он, свя­той Иоанн Бо­го­слов, апо­стол люб­ви? “Де­ти, лю­би­те друг дру­га!”
Ча­сто умо­лял и очень стро­го пре­ду­пре­ждал, во из­бе­жа­ние на­ка­за­ния Бо­жия, не хо­дить в празд­ни­ки на ба­зар и по ма­га­зи­нам. При­учал до­ро­жить празд­нич­ны­ми цер­ков­ны­ми служ­ба­ми, не ме­нять их ни на что жи­тей­ское, ду­ше­вред­ное. “Толь­ко в церк­ви че­ло­век об­нов­ля­ет­ся ду­шой и по­лу­ча­ет об­лег­че­ние в сво­их скор­бях и бо­лез­нях”»[23].
«Про­би­рал тех мо­на­хинь, ко­то­рые лю­би­ли на­по­каз оде­вать­ся в мо­на­ше­ское, или мир­ских вдов и де­виц, оде­ва­ю­щих­ся в чер­ное. Го­во­рил: “Луч­ше все­го оде­вать­ся в си­ний или се­рый цвет, скром­но. Чер­ное не спа­сет и крас­ное не по­гу­бит”…

Ар­хи­манд­рит Се­ва­сти­ан

Го­во­рил еще: “Мо­ло­дые не долж­ны уде­лять сво­ей внеш­но­сти боль­шо­го вни­ма­ния. Не на­до им слиш­ком за со­бой сле­дить: ни ча­сто мыть­ся, ни оде­вать­ся со вку­сом, а небреж­нее, не сму­щая свою ду­шу и со­весть, чтобы и для дру­гих не быть кам­нем пре­ты­ка­ния.
Сам хо­чешь спа­стись и дру­гим не ме­шай. А ста­рень­кие долж­ны быть чи­сты­ми и опрят­ны­ми, чтобы ими не гну­ша­лись и не от­во­ра­чи­ва­лись от них”.
Ино­гда отец Се­ва­сти­ан го­во­рил о брач­ных узах и о су­пру­же­ских обя­зан­но­стях: о вер­но­сти, до­ве­рии, о тер­пе­нии в слу­чае бо­лез­ни од­но­го из су­пру­гов или де­тей. Упре­кал небла­го­дар­ных де­тей, на­по­ми­ная им за­бо­ты ро­ди­тель­ские: их труд, лю­бовь, бес­сон­ные но­чи у ко­лы­бе­ли во вре­мя бо­лез­ни, страх за жизнь и здо­ро­вье де­тей. “Гос­подь ли­шит та­ких де­тей сча­стья”, – го­во­рил ба­тюш­ка. “Чти от­ца и ма­терь, да дол­го­ле­тен бу­де­ши на зем­ли”. В при­мер ста­вил тех де­тей, ко­то­рые чти­ли сво­их ро­ди­те­лей при их жиз­ни и по смер­ти мо­лят­ся о них.
Неод­но­крат­но пре­ду­пре­ждал ро­ди­те­лей, ко­то­рые чуть не с мла­ден­че­ства при­уча­ют де­тей к свое­во­лию и са­мо­лю­бию: “Те­перь не де­ти идут за ро­ди­те­ля­ми, а ро­ди­те­ли за детьми”… Маль­чик тянет за ру­ку ба­буш­ку или мать: “Пой­дем до­мой или на ули­цу!” – толь­ко бы уй­ти из хра­ма. И ро­ди­те­ли слу­ша­лись и ухо­ди­ли»[24].
«Не раз и не два отец Се­ва­сти­ан де­лал за­ме­ча­ния ро­ди­те­лям за чрез­мер­ное при­стра­стие и при­вя­зан­ность к сво­им де­тям, за то, что ро­ди­те­ли го­то­вы чуть не мо­лить­ся на них вме­сто Бо­га. “Са­ми про­стые кре­стьяне, ма­ло­гра­мот­ные, оде­ва­ют­ся и обу­ва­ют­ся абы во что и абы как, недо­еда­ют ра­ди то­го, чтобы сво­их де­тей одеть, обуть и вы­учить на­равне с го­род­ской ин­тел­ли­ген­ци­ей. А де­ти, вы­учив­шись, на­чи­на­ют пре­зи­рать негра­мот­ность и ни­щен­ское оде­я­ние сво­их ро­ди­те­лей, да­же сты­дят­ся их”»[25].
«Ко­гда го­во­ри­ли о ви­де­ни­ях, он один от­вет да­вал: “А я ни­че­го не ви­жу!” И при­во­дил сло­ва свя­тых от­цов, что не тот вы­ше, кто ви­дит ан­ге­лов, а тот, кто ви­дит свои гре­хи»[26].
«Бы­ва­ло, ска­жет: “До са­мой смер­ти бой­тесь па­де­ний и не на­дей­тесь на свои си­лы, а толь­ко на по­мощь Бо­жию, при­зы­вая Его в мо­лит­ве со сми­ре­ни­ем… Са­мая лю­тая страсть – блуд­ная. Она мо­жет бо­роть че­ло­ве­ка на бо­лез­нен­ном и да­же смерт­ном од­ре, осо­бен­но тех, кто про­жил жизнь зем­ную до ста­ро­сти невоз­дер­жан­но. Эта страсть в ко­стях на­хо­дит­ся, она бес­сты­жее всех стра­стей. Ни­кто сам по се­бе не мо­жет из­ба­вить­ся от нее. Толь­ко Гос­подь мо­жет из­ба­вить, ко­гда об­ра­ща­ешь­ся к Нему со сле­за­ми и со­кру­шен­ным серд­цем. Пом­нить нуж­но об этой бра­ни до са­мой смер­ти. Сто­ит толь­ко немно­го за­быть­ся, оста­вить мо­лит­ву, по­те­рять страх Бо­жий, как она тут же даст о се­бе знать. Толь­ко непре­стан­ная мо­лит­ва, страх Бо­жий, па­мять смерт­ная, па­мять о Су­де, аде и рае от­го­нит ее”.
Ино­гда на жа­ло­бы ко­го-ни­будь на свои недо­стат­ки и немо­щи ска­жет: “Чи­тай кни­ги, там все най­дешь!” И иным бла­го­слов­лял чи­тать жи­тия свя­тых, а дру­гим – тво­ре­ния свя­тых от­цов, – ко­му что на поль­зу.
“В де­ле сво­е­го спа­се­ния не за­бы­вай­те при­бе­гать к по­мо­щи свя­тых от­цов и свя­тых му­че­ни­ков. Их мо­лит­ва­ми Гос­подь из­бав­ля­ет от стра­стей. Но ни­кто не ду­май­те сво­и­ми си­ла­ми из­ба­вить­ся от них. Не на­дей­тесь на се­бя до са­мой смер­ти в борь­бе со стра­стя­ми. Толь­ко один Гос­подь си­лен из­ба­вить от них про­ся­щих у Него по­мо­щи. И по­коя не ищи­те до са­мой смер­ти”.
Неко­то­рым, жа­лу­ю­щим­ся на бес­по­кой­ство от лю­дей, бе­сов, стра­стей и так да­лее, отец Се­ва­сти­ан от­ве­чал: “То­гда мо­жет быть по­кой, ко­гда про­по­ют: “Со свя­ты­ми упо­кой…” А до это­го не ищи по­коя до са­мой смер­ти. Че­ло­век рож­да­ет­ся не для по­коя, а для то­го, чтобы по­тру­дить­ся, по­тер­петь ра­ди бу­ду­щей жиз­ни (по­коя). Здесь мы стран­ни­ки, при­шель­цы, го­сти. А у стран­ни­ков нет по­коя в чу­жой стране, в чу­жих де­лах. Они, сту­пая шаг за ша­гом, идут впе­ред и впе­ред, чтобы ско­рее до­стичь род­но­го оте­че­ства, то есть до­ма Бо­жия, Цар­ства Небес­но­го. А ес­ли здесь, в зем­ной юдо­ли скор­бей, в ми­ре удо­воль­ствий за­мед­лить, то ве­чер (то есть за­кат дней) неза­мет­но под­сту­пит и смерть за­станет ду­шу него­то­вой, без доб­рых дел, и вре­ме­ни их со­тво­рить уже не бу­дет. Смерть неумо­ли­ма! Ни один бо­гач бо­гат­ством, ни среб­ро­лю­бец день­га­ми, ни бо­га­тырь си­лою, ни царь, ни во­ин не мо­гут от­ку­пить­ся от смер­ти, и ни­кто из них не мо­жет взять с со­бою ни­че­го, при­об­ре­тен­но­го ими. Наг че­ло­век ро­дил­ся, наг и от­хо­дит. Толь­ко ве­ра, доб­рые де­ла, ми­ло­сты­ня идут с ним в бу­ду­щую жизнь, и ни­кто не по­мо­жет: ни дру­зья, ни род­ные”»[27].
Отец Се­ва­сти­ан го­во­рил: «В на­ших гре­хах и стра­стях не ви­но­ва­ты ни ви­но, ни жен­щи­ны, ни день­ги, ни бо­гат­ство, как иные хо­тят се­бя оправ­дать, а на­ша неуме­рен­ность. Пья­ни­цы ви­нят ви­но, блуд­ни­цы или блуд­ни­ки ви­нят муж­чин или жен­щин, среб­ро­люб­цы ви­нят день­ги, бо­га­тые ви­нят бо­гат­ство и так да­лее. Вы­хо­дит, что ес­ли бы не бы­ло ви­на, жен­щин, де­нег, бо­гат­ства, то греш­ни­ки не гре­ши­ли бы. Бо­гом устро­е­но все пре­муд­ро и пре­крас­но. Но от нера­зум­но­го упо­треб­ле­ния и поль­зо­ва­ния ве­ща­ми по­лу­ча­ет­ся зло»[28].
Он на­по­ми­нал не раз: «Зло на­хо­ди в се­бе, а не в дру­гих лю­дях или ве­щах, с ко­то­ры­ми ты не су­мел пра­виль­но об­ра­щать­ся. Так и ре­бе­нок об­ра­ща­ет­ся с ог­нем или ме­чом: се­бя же жжет, се­бя же ре­жет»[29].
Как-то отец Се­ва­сти­ан ска­зал: «Меж­ду на­ми, мо­на­ха­ми, и ми­ром глу­бо­кая про­пасть. Ми­ру ни­ко­гда не по­нять на­шей жиз­ни, а нам – их. Ес­ли бы мо­на­хи зна­ли за­ра­нее, сколь­ко их ждет ис­ку­ше­ний и скор­бей на уз­ком, но спа­си­тель­ном пу­ти, то ни­кто бы не по­шел в мо­на­стырь. А ес­ли бы мир знал о бу­ду­щих бла­гах мо­на­ше­ству­ю­щих, то все по­шли бы в мо­на­стырь.
По­че­му разо­гна­ли мо­на­сты­ри? По­то­му что мо­на­хи ста­ли разъ­ез­жать на трой­ках, да оде­вать­ся в шер­стян­ку. А рань­ше мо­на­хи но­си­ли хол­що­вые под­ряс­ни­ки и му­хо­яро­вые ря­сы, тру­ди­лись по со­ве­сти. И те бы­ли ис­тин­ные мо­на­хи. Ка­кая-ни­будь игу­ме­нья из дво­рян, а не из сво­их мо­на­хинь, быст­ро за­го­ня­ла по­слуш­ниц в Цар­ство Небес­ное сво­им бес­сер­деч­ным к ним от­но­ше­ни­ем и же­сто­ко­стью. Бед­ные мо­на­хи­ни раз­гов­ля­лись ка­пу­стой, а игу­ме­нья, в уго­ду на­чаль­ству­ю­щим, все им от­да­ва­ла, а сво­их ли­ша­ла необ­хо­ди­мо­го»[30].
«Он ча­сто по­вто­рял: “Раб, знав­ший во­лю гос­по­ди­на сво­е­го и не со­тво­рив­ший ее, бит бу­дет боль­ше, неже­ли раб, не знав­ший во­ли гос­по­ди­на сво­е­го”. А неко­то­рым пря­мо го­во­рил: “Ведь ты зна­ешь все и Бо­га на мир про­ме­ня­ла (или про­ме­нял)”. – “Мир обе­ща­ет зла­то, а да­ет бла­то”. – “Неже­на­тый пе­чет­ся о Бо­ге, а же­на­тый – о жене”. – “Не свя­зав­ший се­бя уза­ми се­мьи все­гда сво­бо­ден. Од­на за­бо­та – спа­се­ние ду­ши. Цель жиз­ни – чи­сто­та, ко­нец – Цар­ство Небес­ное!”»[31].
«Что до­ро­же все­го на све­те? Вре­мя! – го­во­рил он. – И что те­ря­ем без со­жа­ле­ния и бес­по­лез­но? Вре­мя! Чем не до­ро­жим и пре­не­бре­га­ем боль­ше все­го? Вре­ме­нем! По­те­ря­ем вре­мя – по­те­ря­ем се­бя! По­те­ря­ем все! Ко­гда са­мую ни­чтож­ную вещь по­те­ря­ли мы, то ищем ее. А те­ря­ем вре­мя – да­же не осо­зна­ем. Вре­мя да­но Гос­по­дом для пра­виль­но­го упо­треб­ле­ния его во спа­се­ние ду­ши и при­об­ре­те­ния бу­ду­щей жиз­ни. Вре­мя долж­но рас­пре­де­лять так, как хо­ро­ший хо­зя­ин рас­пре­де­ля­ет каж­дую мо­не­ту – ка­кая для че­го. Каж­дая име­ет у него свое на­зна­че­ние. Так и вре­мя бу­дем рас­пре­де­лять по­лез­но, а не для пу­стых за­бав и уве­се­ле­ний, раз­го­во­ров, пи­ров, гу­ля­нок. Взы­щет Гос­подь, что мы укра­ли вре­мя для сво­их при­хо­тей, а не для Бо­га и не для ду­ши упо­тре­би­ли»[32].
«От­кры­то отец Се­ва­сти­ан ни­ко­го не ис­це­лял и не от­чи­ты­вал, и по сво­ей скром­но­сти и про­сто­те все­гда го­во­рил: “Да я ни­ко­го не ис­це­ляю, ни­ко­го не от­чи­ты­ваю, иди­те в боль­ни­цу”. “Я, – го­во­рил он, – как ры­ба, без­глас­ный”… О бес­но­ва­тых го­во­рил: “Здесь они по­тер­пят, а там мы­тар­ства бу­дут про­хо­дить без­бо­лез­нен­но… Я не хо­чу с вас кре­сты сни­мать. Здесь вы по­тер­пи­те, но на небе боль­шую на­гра­ду при­об­ре­те­те”… Ко­гда кто-ни­будь роп­щет на ближ­не­го, он ска­жет: “Я вас всех терп­лю, а вы од­но­го по­тер­петь не хо­ти­те”. Не по­ла­дит кто, он бес­по­ко­ит­ся: “Я на­сто­я­тель, а всех вас слу­шаю”. Он за­бо­тил­ся о спа­се­нии каж­до­го, это бы­ла его цель. Он про­сил: “Мир­нее жи­ви­те”. Од­на­жды по­еха­ли на тре­бу и за­бы­ли ка­ди­ло. Ста­ли друг дру­га уко­рять. Ба­тюш­ка ска­зал: “Я сам ви­но­ват”, – и все за­молк­ли»[33].
«У ме­ня за­бо­лел ше­сти­лет­ний пле­мян­ник – упал с ве­ло­си­пе­да и стал хро­мать, – рас­ска­за­ла Оль­га Сер­ге­ев­на Мар­ты­но­ва. – Ро­ди­те­ли не об­ра­ти­ли на это вни­ма­ния. Я ре­ши­ла са­ма по­ка­зать его вра­чу. Хи­рург осмот­рел и ска­зал: “У него гни­ет бед­ро”. Сде­ла­ли опе­ра­цию – и неудач­но. Во вто­рой раз вскры­ли, за­чи­сти­ли кость, но опять неудач­но. То­гда я по­шла в цер­ковь, и вдруг ба­тюш­ка сам ме­ня спра­ши­ва­ет: “Оль­га, у те­бя кто-то бо­ле­ет?” – “Да, – от­ве­чаю, – пле­мян­ник”. – “А ты пе­ре­ве­ди его в Ми­хай­лов­скую боль­ни­цу, у те­бя ведь там хи­рург зна­ко­мый”. Я до­го­во­ри­лась и пе­ре­ве­ла пле­мян­ни­ка в эту боль­ни­цу. Вра­чи как гля­ну­ли: маль­чик ед­ва жи­вой, – и быст­ро его опять под нож, сде­ла­ли сроч­ную опе­ра­цию, уже тре­тью. Вос­кре­се­нье под­хо­дит, я при­хо­жу в храм, ба­тюш­ка спра­ши­ва­ет: “При­вез­ла маль­чи­ка? Что же ты до де­ла не до­во­дишь? По­че­му ко мне его не несешь? Лю­ди ко мне из Моск­вы, Пе­тер­бур­га едут, а ты ря­дом и не несешь его ко мне. Вот пря­мо сей­час иди в боль­ни­цу и на ру­ках неси его ко мне”.
Я по­шла в боль­ни­цу, там бы­ла с маль­чи­ком его мать. Мы взя­ли Ми­шу и на ру­ках по оче­ре­ди до­нес­ли его до церк­ви. Де­ло бы­ло пе­ред ве­чер­ней. За­нес­ли в храм, под­нес­ли к ба­тюш­ке, ба­тюш­ка зо­вет: “Ми-ишень­ка, Ми-ишень­ка!” А он толь­ко гла­за­ми по­вел и ле­жит, как плеть, весь вы­сох, без­жиз­нен­ный. Ба­тюш­ка го­во­рит: “Под­не­си его к иконе Свя­той Тро­и­цы в ис­по­ве­даль­ной”. Я под­нес­ла. Ба­тюш­ка ве­лел, чтобы по­ста­ви­ли стул и го­во­рит: “По­ставь Ми­шень­ку на стул!” Я – в ужа­се! У ре­бен­ка ру­ки и но­ги как пле­ти – как он встанет, он ведь уже по­лу­мерт­вый! Ба­тюш­ка то­гда зо­вет мать и го­во­рит: “Вы его с двух сто­рон дер­жи­те и ставь­те. Сме­лее, сме­лее!” По­ста­ви­ли его, нож­ки кос­ну­лись сту­ла, а мы с двух сто­рон дер­жим, вы­тя­ги­ва­ем его в рост. За­тем ба­тюш­ка по­звал еще мо­на­хинь и ска­зал им: “Мо­ли­тесь Бо­гу!” – и сам стал мо­лить­ся. Мы дер­жим Ми­шу, и я смот­рю: он твер­де­ет, твер­де­ет, пря­ме­ет, пря­ме­ет, вы­пря­мил­ся – и встал на свои нож­ки! Ба­тюш­ка го­во­рит: “Сни­май­те со сту­ла, ве­ди­те его, он сво­и­ми нож­ка­ми пой­дет”. И Ми­ша по­шел сво­и­ми нож­ка­ми. Все – в ужа­се! А ба­тюш­ка по­ма­зал его свя­тым мас­лом и го­во­рит ма­те­ри: “Ты остань­ся здесь с ним но­че­вать, мы его зав­тра при­ча­стим, он и хро­мать не бу­дет”. Но мать не оста­лась, уеха­ла с Ми­шей на ра­до­стях до­мой. И еще ба­тюш­ка про­сил ее при­вез­ти ме­шок му­ки в бла­го­дар­ность Бо­гу, а она при­вез­ла толь­ко ма­лень­кий ме­шо­чек. И вы­рос наш Ми­шень­ка, стал та­кой хо­ро­шень­кий, но на од­ну нож­ку хро­мал – ведь мать не по­слу­ша­лась, не оста­ви­ла его при­ча­стить»[34].
«В 1960 го­ду из го­ро­да Ижев­ска при­е­ха­ла к ба­тюш­ке Пе­ла­гия Мель­ник, – рас­ска­зы­ва­ла Оль­га Фе­до­ров­на Ор­ло­ва, врач от­ца Се­ва­сти­а­на. – Уже в те­че­ние по­лу­го­да она не мог­ла есть ни хле­ба, ни ка­ши, ни кар­то­фе­ля, ни дру­гих про­дук­тов. Пи­та­лась ис­клю­чи­тель­но мо­ло­ком и сы­ры­ми яй­ца­ми. Она ослаб­ла и пе­ре­дви­га­лась с боль­шим тру­дом. Ко­гда Пе­ла­гия по­пы­та­лась прой­ти в ке­лью к ба­тюш­ке, ее не про­пу­сти­ли, так как же­ла­ю­щих по­пасть к нему бы­ло очень мно­го. Она про­си­ла, чтобы ей поз­во­ли­ли прой­ти без оче­ре­ди, но все без­ре­зуль­тат­но. Вне­зап­но от­кры­лась дверь, вы­шел ба­тюш­ка и ска­зал: “Про­пу­сти­те эту жен­щи­ну ко мне, она очень боль­на”. Вой­дя в ке­лью, Пе­ла­гия опу­сти­лась пе­ред ба­тюш­кой на ко­ле­ни и, не про­из­но­ся ни сло­ва, горь­ко рас­пла­ка­лась. Ба­тюш­ка ска­зал ей: “Не плачь, Пе­ла­гия, все прой­дет, ис­це­лишь­ся”. Дал ей све­жую просфо­ру, ста­кан во­ды, боль­шое яб­ло­ко и ска­зал: “Съешь это”. Она от­ве­ти­ла, что уже пол­го­да не ест хле­ба: бо­лит гор­ло и пи­ща не про­хо­дит. Ба­тюш­ка ска­зал: “Я бла­го­слов­ляю. Иди в кре­стиль­ную, сядь на ши­ро­кую ска­мей­ку и съешь”. Она по­шла в кре­стиль­ную, се­ла на ска­мей­ку и лег­ко и сво­бод­но съе­ла ба­тюш­ки­ны да­ры. По­сле это­го она сра­зу усну­ла и про­спа­ла сут­ки. Ба­тюш­ка под­хо­дил к ней несколь­ко раз, но бу­дить не ве­лел. Просну­лась Пе­ла­гия со­вер­шен­но здо­ро­вой. Ба­тюш­ка ска­зал: “Ра­бо­та у те­бя тя­же­лая, но ско­ро все из­ме­нит­ся”. И дей­стви­тель­но, через пол­ме­ся­ца по­сле воз­вра­ще­ния в Ижевск Пе­ла­гию, да­же без ее прось­бы, пе­ре­ве­ли на дру­гую, бо­лее лег­кую ра­бо­ту.
Ко­си­но­ва П.И. рас­ска­за­ла. Она при­шла к от­цу Се­ва­сти­а­ну с жа­ло­ба­ми на боль в пря­мой киш­ке и в по­яс­нич­ной об­ла­сти. По­сле об­сле­до­ва­ния в он­ко­ло­ги­че­ском дис­пан­се­ре у нее при­зна­ли рак пря­мой киш­ки и пред­ло­жи­ли опе­ри­ро­вать­ся. Пе­ред опе­ра­ци­ей она ре­ши­ла прий­ти к ба­тюш­ке за бла­го­сло­ве­ни­ем, по­ста­вить в церк­ви све­чи и от­слу­жить мо­ле­бен. Но отец Се­ва­сти­ан ска­зал: “Не то­ро­пись, успе­ешь уме­реть под но­жом. По­жи­ви еще, ведь у те­бя де­ти”. Она под­хо­ди­ла к от­цу Се­ва­сти­а­ну три­жды, но от­вет был один – опе­ра­цию не де­лать. По­со­ве­то­вал ку­пить алоэ, сде­лать со­став и пить. Так­же пред­ло­жил за­ка­зать мо­ле­бен с во­до­свя­ти­ем Спа­си­те­лю, Ма­те­ри Бо­жи­ей, Ан­ге­лу Хра­ни­те­лю и всем свя­тым. Через три ме­ся­ца она по­шла в дис­пан­сер для кон­троль­но­го об­сле­до­ва­ния. При осмот­ре вы­яс­ни­лось, что опу­холь по­чти рас­со­са­лась. Вско­ре она по­пра­ви­лась со­всем»[35].
Врач Та­тья­на Вла­ди­ми­ров­на Тор­стен­стен рас­ска­зы­ва­ла: «Жил в по­сел­ке Ти­хо­нов­ка иеро­мо­нах отец Три­фон. Он ча­сто бы­вал у от­ца Се­ва­сти­а­на и пел в хо­ре. По­сле от­кры­тия церк­ви от­цу Се­ва­сти­а­ну с по­мо­щью бла­го­чин­но­го уда­лось ор­га­ни­зо­вать в Ти­хо­нов­ке и в Фе­до­ров­ке мо­лит­вен­ные до­ма, ко­то­рые по его бла­го­сло­ве­нию об­слу­жи­вал отец Три­фон. Как-то в один из вос­крес­ных дней, по­сле служ­бы, по­до­шел он к от­цу Се­ва­сти­а­ну взять бла­го­сло­ве­ние по­ехать в этот день в Фе­до­ров­ку. Отец Се­ва­сти­ан по­смот­рел на него вни­ма­тель­но и, бла­го­слов­ляя, ска­зал: “Я уже сам хо­тел по­сы­лать те­бя ту­да се­го­дня. Толь­ко ехать нель­зя, иди пеш­ком на­пря­мик через Зе­лен­строй”. Отец Три­фон уди­вил­ся, по­то­му что, хо­тя через Зе­лен­строй и бы­ло на­пря­мик, но пеш­ком путь был очень да­ле­кий. Но, ко­неч­но, по­шел, как бла­го­сло­вил отец Се­ва­сти­ан. До­ро­га ле­жа­ла через ле­со­пи­том­ник. По­ка отец Три­фон пе­ре­се­кал его, на пу­ти ему не встре­тил­ся ни один че­ло­век. И вдруг, из-за гу­сто­го ку­стар­ни­ка вы­ско­чил мо­ло­дой, здо­ро­вен­ный муж­чи­на в очень взбу­до­ра­жен­ном со­сто­я­нии, схва­тил его за ру­ку и по­влек за со­бой в лес, в сто­ро­ну от до­ро­ги. Отец Три­фон очень ис­пу­гал­ся, но вы­нуж­ден был по­ви­но­вать­ся, по­спе­шая за ним в ча­щу ле­са. “Идем, отец, идем, – при­го­ва­ри­вал на хо­ду муж­чи­на, – я дав­но те­бя жду, весь из­вел­ся”. – “Вот, – ду­ма­ет отец Три­фон, – и ко­нец мне при­шел”. Ко­гда они во­шли в гу­щу ле­са, муж­чи­на от­пу­стил ру­ку от­ца Три­фо­на и ска­зал: “Ну, са­дись, отец, на пе­нек, слу­шай ме­ня и ре­шай мою судь­бу”. И стал рас­ска­зы­вать: “Я очень люб­лю свою же­ну. Она мо­ло­дая, кра­си­вая, ум­ная, хо­ро­шая хо­зяй­ка. Жи­вем мы друж­но, в до­стат­ке. Очень хо­чет­ся иметь де­тей, а их нет. И вдруг вче­ра от мед­сест­ры я узнал, что на про­шлой неде­ле же­на моя сде­ла­ла аборт. Я всю ночь ма­ял­ся со сво­и­ми ду­ма­ми – же­ны до­ма не бы­ло, ушла на су­точ­ное де­жур­ство. Что же, ду­маю, раз так сде­ла­ла, зна­чит, ре­бе­нок не от ме­ня, и она мне из­ме­ня­ет. А ес­ли от ме­ня, то ме­ня не лю­бит, ре­ши­ла бро­сить. Зна­чит, все го­ды мне лга­ла. И за эту ложь, и за то, что уби­ла ре­бен­ка, дол­го­ждан­но­го, ре­шил я, что все рав­но про­стить ее не смо­гу. И ре­шил, что дол­жен ее убить. И не знаю, за­дре­мал я или за­был­ся, толь­ко при­ви­дел­ся мне ста­ри­чок, ро­ста неболь­шо­го, а бо­ро­да боль­шая. И го­во­рит мне: “Ты что же это, сам все ре­шил, ни с кем не по­со­ве­то­вал­ся. Так нель­зя. По­со­ве­туй­ся спер­ва, рас­ска­жи все муж­чине по­жи­ло­му, пер­во­му, кто на до­ро­ге встре­тит­ся. И как он те­бе ска­жет, так и по­сту­пай, а то ты сей­час в го­ряч­ке мо­жешь оши­бить­ся”, – и стро­го так го­во­рит. Оч­нул­ся, сел на кро­ва­ти – нет ни­ко­го. А ведь яс­но слы­шал го­лос. Вско­чил я с кро­ва­ти – и бе­жать из до­ма, по­ка же­на с де­жур­ства не при­шла. Иду по ули­це и ду­маю: “Как же я мо­гу на ули­це с кем-ни­будь по­го­во­рить, ду­шу свою вы­ло­жить? Кто станет ме­ня вы­слу­ши­вать и вни­кать в мое де­ло?” И ре­шил я ид­ти в Зе­лен­строй и ждать, по­ка пой­дет по­жи­лой че­ло­век, чтобы по­го­во­рить с ним. Толь­ко прав­ду мне ска­жи, ис­тин­ную прав­ду, как ты по­ни­ма­ешь про мою же­ну. Я ведь до­га­да­юсь, ес­ли бу­дешь ви­лять. Как ду­ма­ешь, так и го­во­ри, а то и те­бе пло­хо бу­дет”.
– Как твое имя? – спро­сил его отец Три­фон.
– Ни­ко­лай.
– Я бу­ду мо­лить­ся тво­е­му свя­то­му, свя­ти­те­лю Ни­ко­лаю. Я ведь мо­нах. Бу­ду мо­лить­ся, чтобы Ни­ко­лай Угод­ник от­крыл нам прав­ду.
И стал отец Три­фон мо­лить­ся.
– Ну, вот что, Ко­ля, – лас­ко­во ска­зал он по­сле мо­лит­вы. – Же­на твоя са­ма сей­час уже рас­ка­и­ва­ет­ся. Она те­бя лю­бит, вер­на те­бе.
Она сей­час пла­чет, жа­ле­ет, что за­хо­те­лось ей еще по­жить сво­бод­но, без за­бот. Она то­бой до­ро­жит. Иди до­мой спо­кой­но, про­сти же­ну. При­ми­рись с ней, и жи­ви­те друж­но, – муж­чи­на на­пря­жен­но слу­шал, и ли­цо его про­яс­ня­лось, слов­но безу­мие с него схо­ди­ло. – Ско­ро у вас ро­дит­ся ре­бе­нок. Все это мне свя­ти­тель Ни­ко­лай ска­зал, я не от се­бя го­во­рю.
Муж­чи­на за­дро­жал весь, за­ры­дал и по­ва­лил­ся от­цу Три­фо­ну в но­ги, стал бла­го­да­рить, про­сить про­ще­ния.
– Ведь я же и те­бя мог убить, ес­ли б же­ну ре­шил­ся убить! Я бы те­бя, как сви­де­те­ля бо­ял­ся, я же в безу­мие впа­дал!
– Ну, иди, Ко­ля, спо­кой­но. Иди с ми­ром. Я те­бя про­щаю.
Отец Три­фон по­про­щал­ся с муж­чи­ной и по­шел, сам не свой, в Фе­до­ров­ку. “Как же, – ду­ма­ет, – ба­тюш­ка бла­го­сло­вил ме­ня через лес ид­ти? Та­кая опас­ность ме­ня там ожи­да­ла…” А ко­гда уви­дел­ся с ба­тюш­кой, тот встре­тил его с улыб­кой: “Ну что, жи­вой остал­ся?” – “Да, ба­тюш­ка, остал­ся я жив, а мог бы и по­гиб­нуть”, – обо­млел отец Три­фон, что ба­тюш­ка все зна­ет. “Ну что ты го­во­ришь, отец Три­фон? Я же мо­лил­ся все вре­мя, за­чем ты бо­ял­ся? На­до бы­ло две ду­ши спа­сти, из­ба­вить от та­ко­го бе­сов­ско­го на­ва­жде­ния”. И за­пре­тил отец Се­ва­сти­ан ко­му-ли­бо об этом рас­ска­зы­вать: “По­ка я жив, ни­ко­му ни сло­ва не го­во­ри. А умру – то­гда, как хо­чешь”.
В 1955 го­ду у мо­на­хи­ни Ма­рии, ал­тар­ни­цы, ста­ла бо­леть верх­няя гу­ба, она де­фор­ми­ро­ва­лась рас­ту­щей опу­хо­лью и по­си­не­ла, и мать Ма­рию по­ве­ли к хи­рур­гу. Он ска­зал, что на­до сроч­но опе­ри­ро­вать, и дал на­прав­ле­ние в он­ко­ло­ги­че­ское от­де­ле­ние. Она по­шла к стар­цу брать бла­го­сло­ве­ние на опе­ра­цию, но он ска­зал: “Опу­холь уже боль­шая, гу­бу сре­жут, а в дру­гом ме­сте это мо­жет про­явить­ся. Нет, не на­до де­лать опе­ра­ции. При­кла­ды­вай­ся к иконе Свя­той Тро­и­цы, что в па­ни­хид­ной. Бог даст, так прой­дет”.
Через ме­сяц мать Ма­рию сно­ва мож­но бы­ло ви­деть в церк­ви, та­кую же быст­рую и хло­пот­ли­вую. “Как же вы гу­бу вы­ле­чи­ли?” – спро­сил ее кто-то. “А я и не ле­чи­ла ее, толь­ко к иконе Свя­той Тро­и­цы при­кла­ды­ва­лась, как ба­тюш­ка бла­го­сло­вил, опу­холь ста­ла умень­шать­ся и по­сте­пен­но со­всем про­па­ла. Сла­ва Бо­гу!”
Еще по­доб­ный слу­чай. У ино­ки­ни Па­рас­ке­вы, ко­то­рая по­сто­ян­но чи­та­ла Псал­тирь по умер­шим, по­ни­же шеи, на гру­ди с ле­вой сто­ро­ны по­яви­лось пят­но си­не­го цве­та, ко­то­рое ста­ло рас­ти и баг­ро­веть. В боль­ни­це ей сра­зу ска­за­ли, что на­до немед­лен­но ло­жить­ся на опе­ра­цию и да­ли по­нять, что это рак. За­ли­ва­ясь сле­за­ми, она по­шла в цер­ковь. У цер­ков­ных во­рот ей встре­ти­лась од­на из при­хо­жа­нок и по­со­ве­то­ва­ла не пла­кать, а ид­ти к от­цу Се­ва­сти­а­ну.
Па­рас­ке­ва по­слу­ша­лась и по­шла. Вы­хо­дит от него си­я­ю­щая… Ба­тюш­ка ска­зал: “Рак… рак – ду­рак. Ни­ку­да не хо­ди, прой­дет”. И что же? Пят­но ста­ло умень­шать­ся, блед­неть и бес­след­но ис­чез­ло. И вот про­шло уже трид­цать лет, ино­ки­ня Па­рас­ке­ва при­ня­ла мо­на­ше­ство и до­жи­ла до пре­клон­ных лет.
А иной раз, ко­гда от­ца Се­ва­сти­а­на в упор спро­сят о чем-ни­будь, он ска­жет: “От­ку­да мне знать? Я же не про­рок, я это­го не знаю”. Вот и весь от­вет. Ино­гда да­же на­хму­рит­ся.
В 1956 го­ду я тя­же­ло за­бо­ле­ла серд­цем. Ле­жа­ла до­ма, но на вы­здо­ров­ле­ние де­ло шло мед­лен­но. Вдруг неожи­дан­но у ме­ня под­ня­лась тем­пе­ра­ту­ра. С боль­шим тру­дом, на уко­лах, ме­ня до­вез­ли до боль­ни­цы. Со­сто­я­ние бы­ло крайне тя­же­лое, тем­пе­ра­ту­ра – 40. Ока­за­лось, что у ме­ня брюш­ной тиф. На­деж­ды, что мое серд­це спра­вит­ся с этой бо­лез­нью, по­чти не бы­ло. По­ло­же­ние бы­ло ка­та­стро­фи­че­ское. Со­зна­ние бы­ло за­тем­не­но, ни­че­го со­об­щить о се­бе не мог­ла. Но отец Се­ва­сти­ан сам узнал, что со мной бе­да, и при­слал ко мне от­ца Алек­сандра и мать Ана­ста­сию. Я ле­жа­ла од­на в изо­ли­ро­ван­ной па­ла­те. Ко­гда уви­де­ла их обо­их воз­ле се­бя, со­зна­ние мое про­яс­ни­лось. Я по­про­си­ла сест­ру, чтобы ни­кто не вхо­дил ко мне в па­ла­ту. Отец Алек­сандр ис­по­ве­дал ме­ня и при­ча­стил. По­сле при­ча­стия я са­ма про­чла при­слан­ное с ни­ми пись­мо от от­ца Се­ва­сти­а­на. Оно бы­ло ко­рот­ким, но да­ло мне си­лу и на­деж­ду: “Хри­стос по­сре­ди нас! Мно­го­ува­жа­е­мая и до­ро­гая Та­тья­на Вла­ди­ми­ров­на! Ва­ша тя­же­лая бо­лезнь не к смер­ти, а к сла­ве Бо­жи­ей. Вам еще пред­сто­ит мно­го по­тру­дить­ся. Мы сей­час по­за­бо­тим­ся о Вас…” По­сле при­ча­стия отец Алек­сандр и мать Ана­ста­сия еще дол­го си­де­ли у ме­ня в па­ла­те. Мо­ли­лись, чи­та­ли Еван­ге­лие. Я все яс­но по­ни­ма­ла. К но­чи тем­пе­ра­ту­ра сни­зи­лась и на сле­ду­ю­щий день ста­ла по­чти нор­маль­ной.
В сен­тяб­ре 1958 го­да об­сто­я­тель­ства сло­жи­лись так, что мне на­до бы­ло сроч­но ехать в от­пуск в Моск­ву. С би­ле­та­ми в этот пе­ри­од бы­ло труд­но. Мне при­шлось ехать на стан­цию, за­пи­сы­вать­ся в оче­редь и си­деть там всю ночь, так как через каж­дые два ча­са де­ла­ли пе­ре­клич­ку за­пи­сав­ших­ся. Это бы­ла му­чи­тель­ная бес­сон­ная ночь на ули­це. К утру я по­лу­чи­ла хо­ро­ший би­лет в ку­пей­ный ва­гон. На сле­ду­ю­щий день я по­еха­ла к от­цу Се­ва­сти­а­ну. Он встре­тил ме­ня, улы­ба­ясь: “До­ста­ли би­лет? Хо­ро­шо, хо­ро­шо. От­слу­жим мо­ле­бен о пу­те­ше­ству­ю­щих. А на ка­кой день би­лет?” – “На сре­ду, ба­тюш­ка”. Он под­нял гла­за и стал смот­реть вверх. Вдруг он на­су­пил­ся, пе­ре­вел гла­за на ме­ня и ска­зал стро­го: “Нече­го то­ро­пить­ся. Ра­но еще ехать в сре­ду”. – “Как ра­но, ба­тюш­ка? Как ра­но? У ме­ня же от­пуск на­чи­на­ет­ся, мне на­до успеть вер­нуть­ся, мне би­лет с та­кой му­кой до­стал­ся!” Ба­тюш­ка со­всем на­хму­рил­ся: “На­до про­дать этот би­лет. Сра­зу по­сле служ­бы по­ез­жай­те на стан­цию и сдай­те би­лет”. – “Да не мо­гу я это­го сде­лать, ба­тюш­ка, нель­зя мне от­кла­ды­вать”. – “Я ве­лю сдать би­лет! Се­го­дня же сдать би­лет, слы­ши­те?” – и ба­тюш­ка в серд­цах топ­нул на ме­ня но­гой. Я опом­ни­лась: “Про­сти­те, ба­тюш­ка, про­сти­те, бла­го­сло­ви­те, сей­час по­еду и сдам”. – “Да, сей­час по­ез­жай­те и от­ту­да вер­ни­тесь ко мне, еще за­ста­не­те служ­бу”, – ска­зал ба­тюш­ка, бла­го­слов­ляя ме­ня. Ни­ко­гда еще ба­тюш­ка не был та­ким тре­бо­ва­тель­ным со мной.
Сдав би­лет, я вер­ну­лась в цер­ковь. На­стро­е­ние у ме­ня бы­ло спо­кой­ное, бы­ло ра­дост­но, что по­слу­ша­лась ба­тюш­ку. Что же он те­перь ска­жет?
Отец Се­ва­сти­ан вы­шел ко мне ве­се­лый, до­воль­ный: “Сда­ли? Вот и хо­ро­шо. Ко­гда же те­перь ду­ма­е­те уез­жать?” – “Как уез­жать? Я же сда­ла би­лет”. – “Ну что ж, зав­тра по­ез­жай­те и возь­ми­те но­вый. Мо­же­те сей­час, по до­ро­ге до­мой, зай­ти на стан­цию и за­пи­сать­ся в оче­редь. Ночь сто­ять не при­дет­ся, до­мой по­ез­жай­те спать. А утром при­де­те и возь­ме­те би­лет”. Я толь­ко и мог­ла ска­зать: “Хо­ро­шо”. Я еха­ла на стан­цию и ду­ма­ла: “Ба­тюш­ка все­гда так жа­лел ме­ня, по­че­му же сей­час так го­ня­ет?”
На стан­ции уже сто­ял муж­чи­на со спис­ком, за­пись толь­ко на­ча­лась, и я ока­за­лась седь­мая. Я рас­ска­за­ла муж­чине, что уже про­му­чи­лась од­ну ночь, он ска­зал: “Я ни­ку­да не уй­ду, по­ез­жай­те до­мой, я бу­ду от­ме­чать вас на пе­ре­клич­ках. Зав­тра при­ез­жай­те к вось­ми ча­сам утра”. И он по­ме­тил мою фа­ми­лию. На­ут­ро я при­е­ха­ла, ста­ла в оче­редь и взя­ла би­лет.
Пе­ред отъ­ез­дом от­слу­жи­ли мо­ле­бен, отец Се­ва­сти­ан дал мне боль­шую просфо­ру, бла­го­сло­вил, и я уеха­ла.
Ко­гда наш по­езд при­бли­жал­ся к Вол­ге и оста­но­вил­ся на стан­ции Ча­па­евск, я уви­де­ла, что все пас­са­жи­ры вы­ска­ки­ва­ют из сво­их ку­пе и при­ни­ка­ют к ок­нам в ко­ри­до­ре. Я то­же вы­шла. “Что та­кое?” – спра­ши­ваю. Один из пас­са­жи­ров про­пу­стил ме­ня к ок­ну. На со­сед­них пу­тях я уви­де­ла пас­са­жир­ские ва­го­ны, гро­моз­див­ши­е­ся один на дру­гом. Они за­би­ли и сле­ду­ю­щую ли­нию пу­тей. Неко­то­рые ва­го­ны сто­я­ли вер­ти­каль­но в ка­кой-то свал­ке. Всех объ­ял страх. Бро­си­лись с во­про­са­ми к про­вод­ни­це. Она объ­яс­ни­ла: “Ско­рый по­езд, как наш, тот, что в сре­ду из Ка­ра­ган­ды вы­шел, вре­зал­ся на пол­ном хо­ду в хвост то­вар­но­го со­ста­ва, – ну, вот, ва­го­ны по­лез­ли один на дру­гой. Тут та­кой был ужас! Из Куй­бы­ше­ва са­ни­тар­ные ва­го­ны при­го­ня­ли. А эти ва­го­ны еще не ско­ро рас­та­щат, де­ла с ни­ми мно­го. То­вар­ные ва­го­ны через Ча­па­евск не идут, их в об­ход пус­ка­ют”.
Я ушла в ку­пе, лег­ла на пол­ку ли­цом к стене и за­пла­ка­ла: “Ба­тюш­ка, ба­тюш­ка! До­ро­гой ба­тюш­ка!”»[36].
«Отец Се­ва­сти­ан не бла­го­слов­лял ез­дить по мо­на­сты­рям. “Здесь, – го­во­рил он, – и Лав­ра, и По­ча­ев, и Оп­ти­на. В церк­ви служ­бы идут – все здесь есть”. Ес­ли кто-то со­би­рал­ся ку­да пе­ре­ез­жать, он го­во­рил: “Ни­ку­да не ез­ди­те, вез­де бу­дут бед­ствия, вез­де – нестро­е­ния, а Ка­ра­ган­ду толь­ко кра­еш­ком за­денет”»[37].
«Так в по­дви­ге люб­ви и са­мо­от­вер­жен­но­го слу­же­ния Бо­гу и ближ­ним шли го­ды. Со вре­ме­нем отец Се­ва­сти­ан стал за­мет­но сла­беть. На­рас­та­ли сла­бость, одыш­ка, боль во всем те­ле, пол­ное от­сут­ствие ап­пе­ти­та. Ле­ча­щие вра­чи про­во­ди­ли ком­плекс­ное ле­че­ние, но со­сто­я­ние от­ца Се­ва­сти­а­на не улуч­ша­лось, толь­ко вре­мен­но об­лег­ча­лись его стра­да­ния. Но так же еже­днев­но в бо­го­слу­жеб­ное вре­мя отец Се­ва­сти­ан бы­вал в хра­ме. Он го­во­рил: “Ка­кой же я свя­щен­но­слу­жи­тель, ес­ли Бо­же­ствен­ную ли­тур­гию или все­нощ­ную про­бу­ду до­ма?”
Он еже­днев­но слу­жил па­ни­хи­ды, но ли­тур­гию со­вер­шал уже толь­ко по празд­ни­кам. В хра­ме за па­ни­хид­ной ему от­де­ли­ли пе­ре­го­род­кой ма­лень­кую ком­нат­ку, ко­то­рую на­зва­ли “ка­ют­кой”. У зад­ней сте­ны за за­на­вес­кой сто­я­ла кро­вать, где он мог от­дох­нуть во вре­мя служ­бы, ко­гда его бес­по­ко­и­ла боль или силь­ная сла­бость. У ок­на сто­ял неболь­шой стол, пе­ред ним крес­ло, над ко­то­рым ви­се­ла боль­шая ико­на Пре­свя­той Тро­и­цы… Иной раз отец Се­ва­сти­ан да­вал воз­глас, и ло­жил­ся на кой­ку, и под но­ги ему под­кла­ды­ва­ли ва­лик, чтобы но­ги бы­ли немно­го по­вы­ше. Он в по­лу­ман­тии был, в епи­тра­хи­ли и по­ру­чах. И ек­ти­нию ино­гда ле­жа го­во­рил. На Еван­ге­лие все­гда вста­вал, на­де­вал фе­лонь, и Еван­ге­лие все­гда чи­тал в фе­ло­ни.
Ис­по­вед­ни­ков ба­тюш­ка при­ни­мал, си­дя в крес­ле. Он стал мень­ше го­во­рить с при­хо­дя­щи­ми и всех при­ни­мать уже не мог. Не от­ка­зы­вал толь­ко при­ез­жим из дру­гих го­ро­дов, но по­том и с ни­ми бе­се­ды стал со­кра­щать»[38].
Отец Се­ва­сти­ан все ча­ще стал на­по­ми­нать «цер­ков­но­му со­ве­ту и пись­мен­но вла­ды­ке о сво­ем же­ла­нии уй­ти за штат (в за­твор), со сло­ва­ми: “Хва­тит по­кры­вать кры­ши дру­гим, то­гда как своя рас­кры­та”. Но от­вет был все­гда один: “Слу­жить до смер­ти”.
Чув­ствуя близ­кую кон­чи­ну, ча­стень­ко на­по­ми­нал, чтобы на свя­щен­ни­че­ские и ру­ко­во­дя­щие долж­но­сти ста­ви­ли хо­тя и сла­бых, немощ­ных, но сво­их. То­гда все бу­дет без из­ме­не­ний, как при нем бы­ло»[39].
«С ян­ва­ря 1966 го­да здо­ро­вье его силь­но ухуд­ши­лось, обост­ри­лись хро­ни­че­ские за­боле­ва­ния.
Очень угне­та­ло от­ца Се­ва­сти­а­на, что ему ста­ло труд­но слу­жить ли­тур­гию: он ча­сто каш­лял во вре­мя слу­же­ния, за­ды­хал­ся. Вра­чи пред­ло­жи­ли ему утром пе­ред служ­бой де­лать уко­лы. Отец Се­ва­сти­ан об­ра­до­вал­ся и со­гла­сил­ся. По­сле уко­ла и крат­ковре­мен­но­го от­ды­ха он мог, хо­тя и с тру­дом, ид­ти в храм и слу­жить. Но бо­лезнь про­грес­си­ро­ва­ла, и вско­ре он уже не мог дой­ти до церк­ви да­же по­сле уко­ла. Ви­дя его стра­да­ния, вра­чи пред­ло­жи­ли, чтобы по­слуш­ни­ки но­си­ли его в цер­ковь в крес­ле. Сна­ча­ла он не со­гла­шал­ся, но ко­гда по­сле дол­гих уго­во­ров его ле­ча­щий врач… за­пла­ка­ла от непо­слу­ша­ния сво­е­го па­ци­ен­та, он по­ло­жил ей на го­ло­ву свою ру­ку и ска­зал: “Не плачь, пусть но­сят”.
Маль­чи­ки-по­слуш­ни­ки… быст­ро со­ору­ди­ли лег­кое крес­ло из алю­ми­ни­е­вых тру­бок, ке­лей­ни­ца уку­та­ла от­ца Се­ва­сти­а­на теп­лым шар­фом, уса­ди­ли его в крес­ло и по­нес­ли в цер­ковь. Пер­вое вре­мя он очень сму­щал­ся, но по­том при­вык… Ба­тюш­ки­ны вра­чи удив­ля­лись то­му, ка­кой это был ис­пол­ни­тель­ный, тер­пе­ли­вый и лас­ко­вый па­ци­ент. Ко­гда ему пред­ла­га­ли ле­че­ние, он без­ро­пот­но вы­пол­нял пред­ла­га­е­мое ему на­зна­че­ние, но пред­ва­ри­тель­но рас­спра­ши­вал, ка­кое ле­кар­ство ему на­зна­ча­ют, ка­ко­во его дей­ствие и про­дол­жи­тель­ность кур­са ле­че­ния.
Отец Се­ва­сти­ан ува­жал ме­ди­ков и це­нил их труд… Ко­гда к нему при­хо­ди­ли за бла­го­сло­ве­ни­ем на уче­бу, он ча­ще все­го бла­го­слов­лял в ме­дучи­ли­ще, из­ред­ка – в ин­сти­тут, а ра­бо­тать – са­ни­тар­кой в боль­ни­цу. “Ле­чить­ся не грех, – го­во­рил он, – кто в боль­ни­це ра­бо­та­ет, это спа­си­тель­но, это доб­рое де­ло – за людь­ми хо­дить”. Опе­ра­тив­ное ле­че­ние он ре­ко­мен­до­вал по су­гу­бой необ­хо­ди­мо­сти, ко­гда знал, что кон­сер­ва­тив­ное ле­че­ние не по­мо­жет. Опе­ри­ро­вав­ши­е­ся по его бла­го­сло­ве­нию в ре­зуль­та­те пол­но­стью вы­здо­рав­ли­ва­ли. Сам отец Се­ва­сти­ан был хо­ро­шим ди­а­гно­стом. По­сы­лая сво­е­го ле­ча­ще­го вра­ча по­смот­реть боль­но­го, он го­во­рил: “Оль­га Фе­до­ров­на, осмот­ри­те, по­жа­луй­ста, боль­но­го. Я ду­маю, что у него та­кое-то за­боле­ва­ние”. Ди­а­гноз, на­зван­ный им, под­твер­ждал­ся.
Шли дни, и с каж­дым из них со­сто­я­ние от­ца Се­ва­сти­а­на ухуд­ша­лось. Он ча­сто на­по­ми­нал о смер­ти, о пе­ре­хо­де в веч­ность. Ко­гда к нему об­ра­ща­лись с во­про­сом: “Как же мы бу­дем жить без вас?” Он стро­го от­ве­чал: “А кто я? Что? Бог был, есть и бу­дет! Кто име­ет ве­ру в Бо­га, тот, хо­тя за ты­ся­чи ки­ло­мет­ров от ме­ня бу­дет жить, и спа­сет­ся. А кто, пусть да­же и тя­га­ет­ся за по­дол мо­ей ря­сы, а стра­ха Бо­жия не име­ет, не по­лу­чит спа­се­ния. Зна­ю­щие ме­ня и ви­дев­шие ме­ня по­сле мо­ей кон­чи­ны бу­дут це­нить мень­ше, чем не знав­шие и не ви­дев­шие. Близ­ко да склиз­ко, да­ле­ко да глу­бо­ко”»[40].
«В вос­кре­се­нье ше­стой сед­ми­цы по­ста отец Се­ва­сти­ан не слу­жил, си­дел в ал­та­ре в крес­ле. По­сле при­ча­стия ве­лел спеть “По­ка­я­ния от­вер­зи ми две­ри, Жиз­но­да­вче…” С это­го дня си­лы ста­ли за­мет­но по­ки­дать его.
31 мар­та в три ча­са но­чи отец Се­ва­сти­ан раз­бу­дил ке­лей­ни­цу и ска­зал: “Мне так пло­хо, как ни­ко­гда не бы­ло. Вер­но, ду­ша бу­дет вы­хо­дить из те­ла”. Всю ночь под­дер­жи­ва­ли ды­ха­ние кис­ло­ро­дом. Ба­тюш­ка стал ды­шать спо­кой­но»[41].
Ве­че­ром, в Ла­за­ре­ву суб­бо­ту 2 ап­ре­ля отец Се­ва­сти­ан си­дел за сто­лом у ок­на, смот­рел, как лю­ди с вер­ба­ми шли в цер­ковь. «На­род со­би­ра­ет­ся ко все­нощ­ной, – ска­зал он, – а мне на­до со­би­рать­ся к от­цам и пра­от­цам, к де­дам и пра­де­дам»[42].
Суб­бо­та Страст­ной сед­ми­цы 9 ап­ре­ля. «Во вре­мя ли­тур­гии отец Се­ва­сти­ан ле­жал в сво­ей ком­на­те. По­сле окон­ча­ния ли­тур­гии на­дел ман­тию, кло­бук и вы­шел про­щать­ся с на­ро­дом. По­здра­вил всех с на­сту­па­ю­щим празд­ни­ком и ска­зал: “Ухо­жу от вас. Ухо­жу из зем­ной жиз­ни. При­шло мое вре­мя рас­стать­ся с ва­ми. Я обе­щал про­стить­ся, и вот ис­пол­няю свое обе­ща­ние. Про­шу вас всех об од­ном: жи­ви­те в ми­ре. Мир и лю­бовь – это са­мое глав­ное. Ес­ли бу­де­те иметь это меж­ду со­бою, то все­гда бу­де­те иметь в ду­ше ра­дость. Мы сей­час ожи­да­ем на­ступ­ле­ния Свет­лой за­ут­ре­ни, на­ступ­ле­ния празд­ни­ка Пас­хи – спа­се­ния ду­ши для веч­ной ра­до­сти. А как мож­но до­стичь ее? Толь­ко ми­ром, лю­бо­вью, ис­крен­ней, сер­деч­ной мо­лит­вой. Ни­чем не спа­сешь­ся, что сна­ру­жи те­бя, а толь­ко тем, че­го до­стиг­нешь внут­ри ду­ши сво­ей и в серд­це – мир­ную ти­ши­ну и лю­бовь. Чтобы взгляд ваш ни­ко­гда ни на ко­го не был ко­сым. Пря­мо смот­ри­те, с го­тов­но­стью на вся­кий доб­рый от­вет, на доб­рый по­сту­пок. По­след­ней прось­бой сво­ей про­шу вас об этом. И еще про­шу – про­сти­те ме­ня”…
В Пас­халь­ную ночь 10 ап­ре­ля отец Се­ва­сти­ан хо­тел, чтобы его нес­ли в цер­ковь, но не смог под­нять­ся. Все, окру­жав­шие его, при­шли в смя­те­ние. Шла за­ут­ре­ня. Врач Та­тья­на Вла­ди­ми­ров­на, оста­вив служ­бу, при­бе­жа­ла к от­цу Се­ва­сти­а­ну. Он по­смот­рел на нее и ска­зал: “За­чем вы ушли из церк­ви? Я еще не уми­раю. Еще успею и здесь с по­кой­ни­ка­ми по­хри­сто­со­вать­ся. Иди­те спо­кой­но на служ­бу”.
Ко­гда на­ча­лась ли­тур­гия, к от­цу Се­ва­сти­а­ну вы­зва­ли вра­ча Оль­гу Фе­до­ров­ну, и по­сле бо­ле­уто­ля­ю­ще­го уко­ла со­сто­я­ние его ста­ло спо­кой­ным, да­же ра­дост­ным. “Я в цер­ковь хо­чу. Я ведь рань­ше сам хо­ро­шо пел. Всю Пас­халь­ную неде­лю у се­бя в ке­лье “Пас­ху” пел. А те­перь на­до про­сить, чтобы мне пе­ли. Но мне не хо­чет­ся здесь, хо­чет­ся в церк­ви. Мне очень хо­чет­ся на­деть ман­тию, кло­бук и по­си­деть так, хо­тя бы обед­ню”. Ке­лей­ни­ца ста­ла его оде­вать, а он про­дол­жал го­во­рить: “Вот я всех вас про­шу, чтобы вы уте­ша­ли друг дру­га, жи­ли в люб­ви и ми­ре, го­ло­са бы ни­ко­гда друг на дру­га не по­вы­си­ли. Боль­ше ни­че­го от вас не тре­бую. Это са­мое глав­ное для спа­се­ния. Здесь все вре­мен­ное, непо­сто­ян­ное – че­го о нем бес­по­ко­ить­ся, че­го-то для се­бя до­би­вать­ся. Все быст­ро прой­дет. На­до ду­мать о веч­ном”. От­ца Се­ва­сти­а­на оде­ли, и маль­чи­ки по­нес­ли его в цер­ковь»[43].
Во втор­ник Пас­хи утром, 12 ап­ре­ля, отец Се­ва­сти­ан «чув­ство­вал се­бя луч­ше. “Ве­ра, – ска­зал он ке­лей­ни­це, – оде­вай­те мне са­по­ги, я дол­жен вый­ти к лю­дям по­хри­сто­со­вать­ся, чтобы они не пе­ча­ли­лись. Я обе­щал. Ска­жу всем глав­ное”…
От­ца Се­ва­сти­а­на по­нес­ли в цер­ковь. Он был в ман­тии и кло­бу­ке. По­си­дел немно­го у пре­сто­ла, по­том под­нял­ся и вы­шел через Цар­ские вра­та на ам­вон и сно­ва стал про­щать­ся с на­ро­дом: “Про­щай­те, до­ро­гие мои, ухо­жу я уже. Про­сти­те ме­ня, ес­ли чем огор­чил ко­го из вас. Ра­ди Хри­ста про­сти­те. Я вас всех за все про­щаю. Жаль, жаль мне вас. Про­шу вас об од­ном, об од­ном умо­ляю, од­но­го тре­бую: лю­би­те друг дру­га. Чтобы во всем был мир меж­ду ва­ми. Мир и лю­бовь. Ес­ли по­слу­ша­е­те ме­ня, а я так вас про­шу об этом, бу­де­те мо­и­ми ча­да­ми. Я – недо­стой­ный и греш­ный, но мно­го люб­ви и ми­ло­сти у Гос­по­да. На Него упо­ваю. И ес­ли удо­сто­ит ме­ня Гос­подь свет­лой Сво­ей оби­те­ли, бу­ду мо­лить­ся о вас неустан­но и ска­жу: “Гос­по­ди, Гос­по­ди! Я ведь не один, со мною ча­да мои. Не мо­гу я вой­ти без них, не мо­гу один на­хо­дить­ся в свет­лой Тво­ей оби­те­ли. Они мне по­ру­че­ны То­бою… я без них не мо­гу”. Он хо­тел по­кло­нить­ся, но не смог, толь­ко на­кло­нил го­ло­ву. Маль­чи­ки под­хва­ти­ли его под ру­ки и по­ве­ли в ал­тарь…
Из церк­ви при­шли к нему мо­на­хи­ни. Ко­гда во­шла мать Фев­ро­ния, отец Се­ва­сти­ан по­смот­рел на нее дол­гим, неот­рыв­ным взгля­дом, бла­го­сло­вил два ра­за и ска­зал: “Спа­си те­бя Гос­по­ди за все, за все твое доб­ро и пре­дан­ность. С со­бою все бе­ру. Спа­си те­бя Гос­по­ди”. Ко­гда она вы­хо­ди­ла, несколь­ко раз пе­ре­кре­стил ее вслед»[44].

Ар­хи­манд­рит Се­ва­сти­ан на­ка­нуне по­стри­га в схи­му

«“При­бли­жа­ет­ся день мо­ей кон­чи­ны, – стал го­во­рить отец Се­ва­сти­ан окру­жа­ю­щим, – я очень рад, что Гос­подь спо­доб­ля­ет ме­ня при­нять схи­му, я дол­го ожи­дал это­го дня. Жаль остав­лять всех вас, но на то – во­ля Бо­жия… Не пе­чаль­тесь. Я остав­ляю вас на по­пе­че­нии Ца­ри­цы Небес­ной. Она Са­ма упра­вит ва­ми. А вы ста­рай­тесь жить в ми­ре друг с дру­гом, по­мо­гать друг дру­гу во всем, что в ва­ших си­лах. Я не за­бу­ду вас, бу­ду мо­лить­ся о вас, ес­ли об­ре­ту дерз­но­ве­ние пред Гос­по­дом. И вы мо­ли­тесь. Не остав­ляй­те церк­ви, осо­бен­но ста­рай­тесь быть в вос­кре­се­нье и в празд­ни­ки. Со­блю­дая это, спа­се­тесь по ми­ло­сти Бо­жи­ей и по хо­да­тай­ству Ца­ри­цы Небес­ной”.
Позд­но ве­че­ром, ко­гда врач Та­тья­на Вла­ди­ми­ров­на де­ла­ла от­цу Се­ва­сти­а­ну внут­ри­вен­ное вли­ва­ние, он ска­зал: “Вот, врач мой до­ро­гой, ста­рый мой врач. Труд­но мне и сло­во вы­мол­вить, а ска­зать вам хо­чу. Вот язык не во­ро­ча­ет­ся, су­хо все во рту, все бо­лит. Игол­кой точ­ки не най­ти, где не бо­ле­ло бы. Но­ги уже не дер­жат ме­ня, во всем те­ле та­кая сла­бость, да­же ве­ки труд­но под­нять. А го­ло­ва яс­ная, чи­стая, мысль те­чет чет­ко, глу­бо­ко и спо­кой­но. Чтобы со­зна­ние за­тем­ня­лось или из­ме­ня­лось – нет. Ле­жу и ду­маю: зна­чит, мысль от те­ла не за­ви­сит. И мозг – те­ло. В мо­ем те­ле уже не бы­ло бы сил для мыс­ли. Мыс­ли из ду­ши идут. Те­перь это по­нят­но ста­ло. Вот, сла­ва Гос­по­ду, на­си­лу ска­зал вам это”.
В суб­бо­ту утром, 16 ап­ре­ля, при­е­хал епи­скоп Во­ло­ко­лам­ский Пи­ти­рим (Неча­ев). По­сле обе­да со­сто­я­ние от­ца Се­ва­сти­а­на рез­ко ухуд­ши­лось, и он про­сил сроч­но при­гла­сить к нему вла­ды­ку Пи­ти­ри­ма. Ко­гда тот при­шел, отец Се­ва­сти­ан про­сил его сей­час же при­сту­пить к по­стри­же­нию в схи­му…
По­сле по­стри­га отец Се­ва­сти­ан го­во­рил очень ма­ло. Уди­ви­тель­но пре­об­ра­зи­лось его ли­цо и весь его вид. Он был пре­ис­пол­нен та­кой бла­го­да­ти, что при взгля­де на него тре­пе­та­ла ду­ша и ост­ро ощу­ща­лась соб­ствен­ная гре­хов­ность. Это был ве­ли­че­ствен­ный ста­рец, уже не здеш­не­го ми­ра жи­тель.
Но­чью по­зва­ли вра­ча Та­тья­ну Вла­ди­ми­ров­ну.
– Ста­рый мой врач, – ска­зал отец Се­ва­сти­ан, – по­мо­ги­те мне, мне очень тя­же­ло, очень боль­но.
– Где боль­но, ба­тюш­ка?
Он по­ка­зал за­бин­то­ван­ные по­сле внут­ри­вен­ных вли­ва­ний ки­сти рук. Ве­ны бы­ло уже труд­но на­хо­дить, ле­кар­ство по­па­да­ло под ко­жу, при­чи­няя ему до­пол­ни­тель­ную боль.
– Сей­час, ба­тюш­ка, бо­ле­уто­ля­ю­щий укол по­став­лю, боль прой­дет.
– Это не глав­ная боль. Глав­ное – том­ле­ние ду­ха. Ду­ма­е­те, смерть – это шут­ка? Гре­хов у ме­ня мно­го, а доб­рых дел ма­ло.
– Ба­тюш­ка, ва­ши гре­хи в мик­ро­скоп не раз­гля­деть, а доб­рых дел – це­лое мо­ре.
– Да что я де­лал? Я хо­тел жить стро­гой и скром­ной жиз­нью, а все же ка­ки­ми ни есть, а ра­до­стя­ми и уте­ха­ми услаж­дал­ся. И мно­го я на кра­со­ту лю­бо­вал­ся, осо­бен­но на кра­со­ту при­ро­ды.
– Ба­тюш­ка, раз­ве это не бла­го­дать Бо­жия – кра­со­та?
– Бла­го­дать Бо­жия – это ра­дость от Бо­га. А за­слуг, мо­их-то за­слуг нет! По­дви­га-то нет! Жи­вет че­ло­век, а для че­го? От Бо­га – все. А Бо­гу – что? Это всех ка­са­ет­ся, для всех пе­ре­ход неиз­бе­жен. Все здесь вре­мен­ное, ми­мо­лет­ное. Для че­го че­ло­век про­хо­дит свой жиз­нен­ный путь? Для люб­ви, для добра. И стра­дать он по­это­му дол­жен, и тер­пе­ли­во стра­да­ния пе­ре­но­сить, и пе­рей­ти в веч­ную жизнь для ра­до­сти веч­ной стре­мить­ся. А я вот жил, доб­ро, го­во­ришь, де­лал, а по­том и со­гре­шил. Оши­ба­ет­ся че­ло­век же­сто­ко и те­ря­ет все, что при­об­рел. Я вот стра­дал мно­го, крест свой нес нелег­кий, мо­на­ше­ский. Мо­на­ше­ская жизнь труд­ная, но она и са­мая лег­кая. А я вот роп­тал иной раз. А от это­го ро­по­та все про­па­да­ет, все за­слу­ги. И вот – том­ле­ние ду­ха вме­сто ра­до­сти.
– Ба­тюш­ка, как мне жить?
Отец Се­ва­сти­ан по­мол­чал и ска­зал:
– Жи­ви, как жи­вешь. Все греш­ные. Толь­ко не сде­лай ка­ко­го-ни­будь боль­шо­го гре­ха… Ну, вот и по­го­во­ри­ли с то­бой. Мне се­го­дня го­во­рить и ды­шать по­лег­че. Хри­стос с то­бою.

6/19 ап­ре­ля – пре­став­ле­ние

В по­не­дель­ник ве­че­ром, на па­рас­тас Ра­до­ни­цы, от­ца Се­ва­сти­а­на при­нес­ли в цер­ковь. Он ле­жал в сво­ей “ка­ют­ке”, ни­че­го ни­ко­му не го­во­рил, ни на ко­го не смот­рел. Ча­сто кре­стил­ся, слу­шал пе­ние, служ­бу… Ко­гда про­пе­ли “Веч­ная па­мять”, ве­лел нести его до­мой…
В эти по­след­ние дни жиз­ни от­ца Се­ва­сти­а­на мно­гие из его ду­хов­ных де­тей, не же­лая по­ки­дать стар­ца, но­че­ва­ли при церк­ви. 18 ап­ре­ля по­сле ве­чер­них мо­литв отец Се­ва­сти­ан по­про­сил про­честь Пас­халь­ные ча­сы, по­сле че­го все разо­шлись по сво­им ме­стам… В 4 ча­са утра он по­зво­нил из сво­ей ке­льи. Врач Оль­га Фе­до­ров­на немед­лен­но вста­ла и за­шла в ке­лью. Вид у от­ца Се­ва­сти­а­на был стра­даль­че­ский. Оль­га Фе­до­ров­на спро­си­ла: “Ба­тюш­ка, до­ро­гой, вам пло­хо?” Он утвер­ди­тель­но кив­нул го­ло­вой и ска­зал: “Да, пло­хо”. Оль­га Фе­до­ров­на пред­ло­жи­ла сде­лать укол. Он со­гла­сил­ся: “Да, по­жа­луй­ста, сде­лай­те”. Его го­ло­ва и ки­сти рук бы­ли го­ря­чи­ми. Она на­мо­чи­ла мар­лю, по­ло­жи­ла ему на лоб. По­сле уко­ла он успо­ко­ил­ся, боль утих­ла. Оль­га Фе­до­ров­на ста­ла про­мы­вать шпри­цы… Отец Се­ва­сти­ан рыв­ком по­пы­тал­ся сесть в по­сте­ли, глу­бо­ко вздох­нул и ши­ро­ко от­крыл гла­за. Взор его устре­мил­ся вдаль, буд­то он ко­го-то уви­дел и был удив­лен. Это бы­ло од­но мгно­ве­ние. За­тем ли­цо его смер­тель­но по­блед­не­ло, он слег­ка вы­тя­нул­ся, сде­лал по­след­ний вздох и скон­чал­ся»[45].

Схи­ар­хи­манд­рит Се­ва­сти­ан умер на Ра­до­ни­цу 19 ап­ре­ля 1966 го­да в 4 ча­са 45 ми­нут.
«От­ца Се­ва­сти­а­на хо­ро­ни­ли на тре­тий день на Ми­хай­лов­ском клад­би­ще. На ка­та­фал­ке гроб вез­ли толь­ко неболь­шой от­ре­зок пу­ти до шос­се. Свер­нув на шос­се, гроб по­нес­ли до клад­би­ща на вы­тя­ну­тых вверх ру­ках. Он плыл над огром­ной тол­пой на­ро­да и был ото­всю­ду ви­ден. Все дви­же­ние на шос­се бы­ло оста­нов­ле­но, на­род шел сплош­ной сте­ной по шос­се и по тро­туа­рам. Ок­на до­мов бы­ли рас­кры­ты – из них гля­де­ли лю­ди. Мно­гие сто­я­ли у во­рот сво­их до­ми­ков и на ска­мей­ках. Хор де­ву­шек с пе­ни­ем “Хри­стос вос­кре­се” шел за гро­бом. “Хри­стос вос­кре­се” – пе­ла вся мно­го­ты­сяч­ная тол­па. Ко­гда про­цес­сия про­хо­ди­ла ми­мо це­мент­но­го за­во­да, весь за­бор был за­пол­нен си­дя­щи­ми на нем ра­бо­чи­ми, и вся сме­на в за­пач­кан­ных мок­рым рас­тво­ром спе­цов­ках вы­сы­па­ла на за­вод­ской двор. Сквозь тол­пу ко гро­бу про­би­ра­лись лю­ди, чтобы кос­нуть­ся его ру­кой. Мно­гие ушли впе­ред и ожи­да­ли гроб на клад­би­ще.
Мо­ги­ла для от­ца Се­ва­сти­а­на бы­ла вы­ры­та на краю клад­би­ща, за ней про­сти­ра­лась необъ­ят­ная ка­зах­стан­ская степь. Гроб по­ста­ви­ли у мо­ги­лы, и вла­ды­ка Пи­ти­рим от­слу­жил па­ни­хи­ду. Отец Се­ва­сти­ан же­лал быть по­гре­бен­ным в ка­ми­лав­ке, и вла­ды­ка снял с го­ло­вы его мит­ру и на­дел ка­ми­лав­ку. Гроб опу­сти­ли в мо­ги­лу, на­сы­па­ли мо­гиль­ный холм и по­ста­ви­ли крест»[46].
Мо­щи пре­по­доб­но­ис­по­вед­ни­ка Се­ва­сти­а­на бы­ли об­ре­те­ны 22 ок­тяб­ря 1997 го­да; ныне они на­хо­дят­ся в Свя­то-Вве­ден­ском со­бо­ре го­ро­да Ка­ра­ган­ды.

Игу­мен Да­мас­кин (Ор­лов­ский)

«Жи­тия но­во­му­че­ни­ков и ис­по­вед­ни­ков Рос­сий­ских ХХ ве­ка. Ап­рель». Тверь. 2006. С. 78-122

При­ме­ча­ния

[a] Пре­по­доб­ный Ам­вро­сий Оп­тин­ский (в ми­ру Алек­сандр Ми­хай­ло­вич Грен­ков), иерос­хи­мо­нах; па­мять празд­ну­ет­ся 27 июня/10 июля и 10/23 ок­тяб­ря.
[b] Пре­по­доб­ный Иосиф Оп­тин­ский (Иоанн Ли­тов­кин), иерос­хи­мо­нах; па­мять празд­ну­ет­ся 9/22 мая.
[c] Пре­по­доб­ный Нек­та­рий Оп­тин­ский (Ни­ко­лай Ти­хо­нов), иерос­хи­мо­нах; па­мять празд­ну­ет­ся 29 ап­ре­ля/12 мая.
[d] Хи­бар­ка – так на­зы­ва­ли в Оп­ти­ной до­ма-ке­льи стар­цев.
[e] Ныне го­род Ми­чу­ринск.
[f] Свя­щен­но­ис­по­вед­ник Ни­ко­лай (в ми­ру Фе­о­до­сий Ни­ки­фо­ро­вич Мо­гилев­ский); па­мять празд­ну­ет­ся 12/25 ок­тяб­ря.

[1] Ка­ра­ган­дин­ский ста­рец пре­по­доб­ный Се­ва­сти­ан. М., 1998. Со­ста­ви­тель Ве­ра Ко­роле­ва. С. 15.
[2] УФСБ Рос­сии по Там­бов­ской обл. Д. Р-12791. Т. 3, л. 531.
[3] Там же. Т. 2, л. 78.
[4] Ка­ра­ган­дин­ский ста­рец пре­по­доб­ный Се­ва­сти­ан. М., 1998. Со­ста­ви­тель Ве­ра Ко­роле­ва. С. 145-148.
[5] Там же. С. 153-156.
[6] Там же. С. 172-174.
[7] Там же. С. 180-184.
[8] Там же. С. 50-51.
[9] Там же. С. 51-52.
[10] Там же. С. 260-261.
[11] Там же. С. 262.
[12] Там же. С. 315.
[13] Там же. С. 139.
[14] Там же. С. 62.
[15] Там же. С. 63.
[16] Там же. С. 64.
[17] Там же.
[18] Там же. С. 64-65.
[19] Там же. С. 66-67.
[20] Там же. С. 293-294.
[21] Там же. С. 295-297.
[22] Там же. С. 301-302.
[23] Там же. С. 304-312.
[24] Там же. С. 316-318.
[25] Там же. С. 318.
[26] Там же. С. 323.
[27] Там же. С. 324-326.
[28] Там же. С. 329.
[29] Там же.
[30] Там же. С. 331-332.
[31] Там же.
[32] Там же. С. 347-348.
[33] Там же. С. 69-70.
[34] Там же. С. 188-190.
[35] Там же. С. 210-212.
[36] Там же. С. 231-236, 242-246.
[37] Там же. С. 70-71.
[38] Там же. С. 71-73.
[39] Там же. С. 330.
[40] Там же. С. 74-77.
[41] Там же. С. 82.
[42] Там же. С. 83.
[43] Там же. С. 84-86.
[44] Там же. С. 88-90.
[45] Там же. С. 90-96.
[46] Там же. С. 99-100.

• < Назад
• Вперёд >